Лето Господне

Анна Ивановна ведет нас в залу, – “сироток пропустите...”. Я смотрю на шашечки паркета. Она шепчет: “и во гроб уж положили... поглядите-помолитесь, сердешные...” На столе уже нет голубого и жестких туфель, и желтого не видного, а длинный, высокий гроб, белого глазета. Вижу только закраинку, в синевато-белых, мелких трубочках, в какие обертывают окорок на Пасху, серебряные скобки-ручки, тяжелые висюльки-кисти. Почему не золотой гроб? паркетчика старика Жирнова хоронили в золотом, и были золотые кисти и херувимы?.. а, это старых в золотом, а молодых – в серебряном. Тычусь лицом в серебряную кисть, в царапающие висюльки... и слышу сверху знакомый сиплый голос – “а на-ка, крестничек... утешься, пожуй гостинчика...”

Это крестный Кашин, сует мне бумажный фунтик... золотистые финички, на ветке... Я смотрю вверх, в суровое, темное лицо. Крестный кивает лысой головой, угрюмо, строго. Я.целую его большую руку... Он молча ерошит мне затылок. Я прижимаю финички, тычусь в скребущие висюльки, растираю глаза висюльками тискаюсь-жмусь ко гробу... душно от ладана и свечек, тошно... Кто-то оттягивает меня и шепчет: “чуть не спалил...” – и берет на руки. Темное прошло, узнаю банщика Сергея. Он несет меня по коридору, – “пропущайте, мальчик обмер от духоты...”. Я вижу только свечки... Он кладет меня на диван в столовой, мочит из чайной чашки, сует мне финички, – “ягодки свои растерял...”. Приходит со свечкой Горкин и говорит: “в детскую его, Серега... жар у него, стошнило...”

Открываю глаза – все ночь. Клин, в шубе, сидит на моей постельке и говорит – хрипит: “жарок, и в горле что-то... завтра, на свете, буду – увидеть лучше, а пока...” Спрашивает меня, – глотать не больно? – “Детей пока не пускать, буду – увидеть завтра...” Проваливается, в темное...

Сидит Горкин... идет куда-то... сидит около меня, и все темнеет. И вдруг светлеет, я вспоминаю что-то в спрашиваю: “вчера?”... Он говорит:

“...и вчера певчие старались... ”

И я опять спрашиваю – “вчера?..”. Не могу понять: вчера?.. меня Сергей оттуда принес... сейчас принес...

– Цельные сутки, косатик, проспал... Велел тебя поднять Эраст Эрастыч, глотку на свету глядел, а ты как гусенок талый. Ничего в глотке, миндального молочка велел... и чтобы лежать велел. С расстройства, говорит... принимаешь шибко. А мы-то как напужались, беда за бедой... Меня-то напужал, ноги не ходят.

В кухне, подо мной, стучат ножами. Это повара готовят для поминок, завтра.

– Па-ра-дные поминки будут. Дядя Егор, как папашенька покойный, любит, чтобы все первый сорт... да и не за свои денежки. Гор-рдый человек. Говорит теперь все: “уж раз я взя-лся... ка-кой человек-то был!..” Теперь проникся, какой человек ушел. И меня, слышь, жаловать стал... все меня так – “золото ненаходное”! Со мной советуется. Папашенька так внушил. “Вы, говорит, с Сережей нищую братию жаловали, да-к я та-кие ей поминки закажу, бу-дут помнить!” Каждому чтоб по два блина, бо-лыпих, “в солнце”, говорит, чтоб... и помаслить! и киселю там, и по бутылке ме-ду!.. ме-ду, косатик, слышь?.. ме-ду, говорит... “услажу им память Сережи!..” а?.. Да, “золото ненаходное...” А “золото-то ненаходное” только одно и было у нас... у-шло, косатик, золото-то наше...

Он трясется головой в платочек.

– Оба они папашеньку жалеют... теперь-то... и крестный. По-няли... не станут нас разорять, сирот. Дядя-то Егор вашего роду, го-ряч... и на руку скор, с народом, а ничего, отходчив. Папашенька ни-когда, косатик, не дрался, а только обложит сгоряча когда... и всегда повинится, серебреца нашарит... всегда у него в жилеточке звенело. А кре-стный... уж, жох! А тут и он помягчел. Вексельки давеча... при дяде Егоре... вызвал меня, при мне и переписал на дальний срок... и про-центу не прибавил! Господь и зачтет, сиротские слезы пожалел. Много от него плакались... Ну, как, милок... головка не болит?.. Ну, и хорошо, отлежись маненько, в постельке уж помолишься за папашеньку... погода-то – дождь холодный с крупой, к зиме пошло. А Михал-Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит... цельный воз можжевельнику привез, от себя... и денег не возьмет. Всю улицу застелим, и у Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зеленая, не отмирает...

– Она... бессмертная, да?

– Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как премудро-то положено... ишь, подгадал ты как, – бессмертная!

– Это не я, ты сказывал... как плотника Мартына несли.. ты под Мартынушку все кидал... две тачки...

– Ишь, все-то упомнил. А плачешь-то чего? ра-до-ваться об таких усопших надоть, а ты... Бессмертный... Господи, Святый-Боже, Святый-Крепкий, Святый-Бессмертный... Все души бессмертныи, не отмирают...

– А телеса... воскреснут?.. и ...жизни будущего века, да?..

– Обязательно, воскреснут! Никак меня?.. Ужо поосвобожусь – приду.

Пришла Анна Ивановна: Егор Василич зовут.

– С тобой посижу, милюньчик. Бульонцу тебе и миндального молочка с сухариком, доктор кушать велит.

Я рад, что Анна Ивановна со мной. Она с ложечки меня кормит будто Катюшу нашу.