Лето Господне

– Упал у гробика вчерась, всех напугал. Даже крестный твой затревожился, сам ягодки твои с полу пособрал. Все даже подивились. Никого не жалел... а вот, пожалел. На-ка, съешь одну ягодку. Да-а... не я-годки... финички. Кре-стный подарил... Все говорят, гостинчика тебе привез, сам.

Финички сладкие, как сахар, слаже. Я даю Анне Ивановне и всем... А никто не хочет, все говорят; “это в утешеньице тебе, сам кушай”.

Даже голова не кружится, только вот ножки слабы.

Только-только светает – просыпаюсь. Анна Ивановна дает сладкого лекарства, как молочко миндальное. Говорит – жарок маленький, доктор никак не дозволяет на похороны, – дождь проливной, холодный. Слышу, как воет в печке, стегает дождем в окна...

Дремлю – и слышу... —

“Святы-ый... Бо-о-о-же-е-е-э...

“Свя-а-ты-ый... Кре-э-э...пкий...

“Свя-а-а-ты-ый... Бес-сме-э-э-а-ртный...

Выносят Животворящий Крест?.. Животворящий Крест, в чудесных цветах, живых... Молюсь про себя и плачу... тихо плачу... не зная, что это вынос... что это выносят гроб.

– Ро-дненький ты мой, голубо-чек... дай я тебя одену... – слышу покоющий, болезный голос, – оде-ну я тебя, поглядишь хоть через око-шечки, – в за-льце тебя снесу...

Анна Ивановна!.. Я хочу поцеловать ей руку, но она не дает поцеловать: “у мамашеньки только, у батюшки...” Я не знаю, на что погляжу через окошечки. Она меня одевает, закутывает в одеяльчико и несет. Я слаб, ноги меня не держат. Зала наша... – она совсем другая! будто обед парадный, гости сейчас приедут. Длинные-длинные столы... с красивыми новыми тарелками, с закусками, стаканами, графинами, стаканчиками и рюмками, всех цветов... – так и блестит все новым. Фирсанов, в парадном сюртуке, официанты, во фраках, устраивают “горку” для закусок... – ну, будто все это – как в прошлом году на именинах. И пахнет именинами, чем-то таким приятным. сладким... цветами пахнет?.. кажется мне, – цветами. А нет цветов. Но я так тонко слышу... гиацинты!.. как на Пасхе!..

Анна Ивановна говорит жалостно, как у постельки:

– Как хорошо случилось-то!.. папашенька на другой День Ангела отошел, а нонче мамашенька именинница, пироги приносят для поздравления... а мы папашеньку хороним. А погляди-ка на улицу, сколько можжевельвичку насыпано, камушков не видать, мягко, тихо... А-а, вон ка-ак... не отмирает, бессме-ртный... во-он что-о. Все-то ты знаешь, умница моя... и душенька бессмертная! Верно, брссмертная. А, слышь?.. никак уж благовестят?..

Зимние рамы еще не вставили, – или их выставили в зале? Слышен унылый благовест – бо-ом... бо-о-омм... будто это Чистый Понедельник, будто к вечерням это: “помни... по-мни-и...”

– А это, значит, отпевание кончилось, это из церкви вынесли... – шепчет Анна Ивановна. – Крестись, милюньчик... сла-денький ты мой, у-мница... крестись-помолись за упокой души папеньки... – и сама крестится.

И я крещусь, молюсь за упокой души...

– Ручоночки-то зазябли как, посинели... и губеночка-то дрожит... мальчо-ночек ты мой неутешный... у, сладенький!..

Анна Ивановна нежно меня целует, и так хорошо от этого.

– Сейчас, милый, и к дому поднесут, литию петь, проститься. Ты и простишься, через окошечко. А потом в Донской монастырь, на кладбище...

Сильный дождь, струйки текут по стеклам, так и хлещет-стегает ветром. Холодно от окошка даже.. Что-то, вдруг, сзади – хлоп!.. как испугало!..

Я оглядываюсь – и вижу: это официант откупоривает бутылки, “ланинскую”. Под иконой “Всех Праздников” – низенький столик, под белоснежной скатертью, на нем большие сияющие подносы, уставленные хрустальными стаканчиками. Сам Фирсанов разливает фруктовую “ланинскую”. Разноцветные все теперь стаканчики, – золотистые, оранжевые, малиновые, темного вина... – все в жемчужных пузырьчиках... Слышно, как шепчутся, от газа. Это что же? Почему теперь такое?.. будто под Новый Год.

– А это, сударь, тризна называется... – говорит Фирсанов. – Это для красоты так, загодя... повеселей поминающим, а потом и еще наполним, в нос будет ударять-с!.. а это для красоты глазам, зараньше. Три-зна. За упокой души новопредставленного будут испивать тризну, поминать впоследок-с. Спокон веку положено, чтобы тризна. Батюшка благословит-освятит, после помяновенного обеда, после блинков, как “вечную память” о. протодьякон возгласит.

– Гляди, гляди... подносят... – шепчет Анна Ивановна, – смотри, голубок, крестись... на-ро-ду-то, народу!...

Я смотрю, крещусь. Улица черна народом. Серебряный гроб, с крестом белого глазета, зеленый венок, “лавровый”, в листьях, обернутый белой лентой... Там – он – отец мой... Я знаю: это последнее прощанье, прощенье с родимым домом, со всем, что было... Гроб держат на холстинных полотенцах, низко, совсем к земле, – Горкин, Василь-Василич, дядя Егор, крестный, Сергей, Антон Кудрявый... – без картузов, с мокрыми головами от дождя. Много серебряных священников. Поют невидные певчие. Льет дождь, ветер ерошит листья на венке, мотает ленты. Поют – через стекла слышно

Ве-э-эчна-а-я-а па-а-а...

......... а-а-ать – ве-чная-а...

– Крестись, простись с папашенькой... – шепчет Анна Ивановна.