Лето Господне

А Полугариха опять за свое: “а сам к калачам приполз?” Барин Энтальцев заступился, а она – “молчи, дворянская кость, чужая горсть! дом-то на Житной пропил, теперь чужие опивки допиваешь?..” Он тросточкой на нее постучал и на картузе “солнышко” показал, на красном:

– Мне государь пожаловал, а ты, гадина кривая, в Ерусалиме по горе ползала, а гробовщикову дочку загубила, за пьяницу-мушника сосватала... двоих ребят прижил с белошвейкой!..

А старик Пресветлый закатил белые глаза под лоб, воздел руки и закричал:

– Господи! на что завтра поглядишь, с хоругвей? как мы Тебя встречаем?

И зарыдал в ладони. Тут все стали сокрушаться, и Полугариха пронялась, стала просить прощения у Пресветлого, что это она со злости, весь день голова болит, себя не помнит. Ей Энтальцев и сказал ласково: “болит – значит опохмелиться просит, да ты греха боишься... лучше опохмелиться сходим, сразу от языка оттянет!” Все и развеселились, и стали сокрушенно воздыхать: “что уж тут считаться, все грешные...” И тогда скорняк стал рассказывать, как Сергий Преподобный дал князю Дмитрию Донскому икону Богородицы и сказал: “иди, и одолеешь татар-орду”. И вот та самая икона и есть – “Донская”. Вот потому и празднуем. И стали говорить: “то были князья-татары, властвовали над нами, а теперь шурум-бурум продают... вот Господь-то что делает с гордыми!..”

Вот и “Донская” наступила. Небо – ни облачка. С раннего утра, чуть солнышко, я сижу на заборе и смотрю на Донскую улицу. Всегда она безлюдная, а нынче и не узнать: идет и идет народ, и светлые у всех лица, начисто вымыты, до блеска. Ковыляют старушки, вперевалочку, в плисовых салопах, в тальмах с висюльками из стекляруса, и шелковых белых шалях, будто на Троицу. Несут георгины, астрочки, спаржеву зеленцу, – положить под Пречистую, когда поползут под Ее икону в монастыре. С этими цветочками, я знаю, принесут они нужды свои и скорби, всякое горе, которое узнали в жизни, и все хорошее, что видали, – “всю свою душу открывают... кому ж и сказать-то им!” – рассказывал мне Горкин. Рано поднялись, чтобы доковылять, пока еще холодок, не тесно, а то задавят. Идут разносчики: мороженщики, грушники, пышечники, квасники, сбитенщики, блинщики, пирожники, с печеными яичками, с духовитой колбаской жареной; везут тележки с игрушками, с яблоками, с арбузами, с орехами и подсолнушками; проходят парни с воздушными шарами. У монастыря раскинутся чайные палатки, из монастырского сада яблоки будут продавать, – “донские” яблоки славятся, особенно духовитые – коричневое и ананасное.

Горкин с Василь-Василичем, и еще силач Федя, бараночник, ушли к Казанской: выйдут с хоругвями навстречу ходу. Девятый час: ход, говорят, у Каменного моста, – с пожарной каланчи знать дали. На заборе сидит народ: сапожники, скорняки, бараночники, – с нашего двора. С улицы набежали, на крыши влезли. И на Барминихином дворе, и у Кариха, нашего соседа, и через улицу: везде зацепились на заборах, на тополях. Кричат совсюду:

– У Казанской ударили! идет!!.

На помосте перед забором расселись на скамейках наши домашние и гости. Отец в Донской монастырь поехал. Крестный, Кашин, только к обеду будет, а Губонин, говорят, поехал какой-то Крым покупать. Дядя Егор посмеивается над нами: “наняли поваров, а Губонин наплевал на вас!” И над Катериной Ивановной трунит: архиереям рясы подносит, а сынишка в рваных сапогах шлендает! Клавнюшка смиренно говорит:

– Что ж, дяденька... Спаситель и босиком ходил, а бедных насыщал.

А дядя Егор ему: “эн, куда загибаешь!”

Ну, слушать страшно.

Дядя Егор очень похож на Кашина: такой же огромный, черный, будто цыган, руки у него – подковы разгибает; все время дымит кручонками – “сапшал”, морщится как-то неприятно, злобно, и чвокает страшно зубом, плюет сердито и всех посылает к... этим, чуть не по нем что. Кричит на весь двор, с улицы даже на нас смотрят:

– И чего они... – эти! – там по-лзут!.. – ну, черным словом! – канитель разводят, как...! про Крестный ход-то!

Тетя Лиза ахает на него, ручками так, чтобы утихомирить:

Е-го-ор Василич!..

А он пуще:

– Сроду я все Егор Василич... сиди-молчи!..

Клавнюша, в страхе, руками на него так и шепчет:

– “... и расточатся врази Его...”

Донская густо усыпана травой, весело, будто луг. Идут без шапок, на тротуаре местечка нет. Прокатил на паре-пристяжке обер-полицмейстер Козлов, стоиком в пролетке, строго тряся перчаткой, грозя усами, выкатывая глаза: “стро-го у меня!..” Значит – сейчас начнется. И вот, уж видно: влево, на Калужском рынке, над чернотой народа, покачиваются в блеске первые золотистые хоругви...

– Идет!.. иде-от!!.

Подвигается Крестный ход.

Впереди – конные жандармы, едут по обе стороны, не пускают народ на мостовую. Карие лошадки поигрывают под ними, белеют торчки султанчиков. Слышится визг и гомон:

– Ах ты, ст......!.. выскочила, прокля......

Гонят метлами с мостовой прорвавшуюся откуда-то собаку, – подшибли метлой, схватили...

Теперь все видно, как начинается Крестный ход.