Лето Господне

– Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те трудно будет. И непоседа ты...

– Я потишей буду, Михал Панкратыч... – вздыхает Денис.

– Поговори, Горкин, – прошу его, – Они будут в домике жить, и у них детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...

Денис схватывает меня, колет усами щечку.

– Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..

Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого камня, который называется “валун-камень”, он останавливается и шепчет:

– Гляди в воду, сейчас отмутится...

Белый песочек видно, и вот – длинные черные прутики шевелятся под камнем... что такое?!.

– Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.

– Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает. Такая у меня примета: уйдет мой рак – и мне нечего тут жить – ждать... не выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.

И сажает рака под “валун-камень”. Я слышу знакомую песенку, поет Маша тоненьким голоском:

На серебряной реке-э,

На златоом песо-о-чке-э...

Мы подтягиваем с Денисом:

Долго де-э-вы моло-до-й

Я стерег следо-о-очки-и...

– Эх, – говорит Денис, – следочки!..

Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: “следочки!” И она шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: “а ну еще... а ну?..” И Глаша, и другие принимаются хлестать нас.. Денис кричит – “ребенка-то зашибете!..” – и бежит со мной по плотам.

Горкин кричит сердито:

– Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!

А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит – “поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась”.

Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает играть. Я знаю это – “Не велят Маше за реченьку ходить... не велят Маше молодчика любить...”. Хорошо играет, Горкину даже нравится. Маша кричит с плотов в смехе:

– А ну, сыграй любимую-то свою – “вспомни-вспомни, мой любезный, мою прежнюю любовь”! – и все хохочет.

И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.

– Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный, солдат отлетный... и водчонкой балуется. Человек несостоятельный. Рыболовы – уж известно, непоседливы. Пирожка-то... Не очень я с морковью-то уважаю... Допрежде любил, а как угостил нас с Василь-Василичем Зубарев-бутошник, у моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит. А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет. Ну, что ты пристал – скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили с пирогом... с морковью пирог был... А у него в подпольи мертвое тело лежало... богатого огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в именины его. Зубарева-то... Алексея-Божья Человека, в марте месяце... чуть не силом затащил к себе, возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну, и закусывали пирожком, с морковью... с кровью будто, вышло-то так. Опосле того не ем с морковью. Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на воров был!.. – все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те рассказывать – и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...

Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с бельем. Подсаживает Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москва-рекой прощаться, со всем раздольем, со всем, что на ней и в вей, и там, далеко, за Воробьевкой, за Можайском... Чего там не видано, не слыхано!

Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его оглаживать. Денис уходит...

Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:

– Нас что ж не провожаешь?..

– А вот, годи, провожу!.. – отвечает Денис с реки. Смола сворачивает на травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше – “вот тебе жених!” – и что-то швыряет ей. Она с визгом валится на белье. Черное что-то падает на дорогу, в пыль... и я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно даже, как хлопает он “шейкой”. Горкин велит Денису заворотить Смолу, сердится.

Возьми себе поиграть... – говорит мне Денис, и завертывает рака в большой лопух. – Ушел мой рак, и мне уходить надо. Возьму расчет, Михал Панкратыч... пойду под Можайск, на барки.

Говорит он не своим голосом, будто он заболел.

– А нас с Машухой не прихватишь? – смеется Глаша, – как же нам без тебя-то?..