Лето летающих

Пока Константин канючил о своём «немножко», я шагнул поближе к колу и заметил то, чем были обеспокоены студенты.

Кол поскрипывал, чуть пошатывался, налегая на землю впереди себя и тем самым расширяя позади тёмное влажное отверстие, в которое он был вбит и которое из круглого, как сечение кола, обращалось на глазах в овально-продолговатое. Порошок сухой земли от шевеления кола струйкой сыпался в этот овал, и, может, это незначительное, пустячное более всего говорило об угрожающем положении.

Один из студентов взялся за топор и начал вбивать кол глубже; двое других, надев снова перчатки, схватились за верёвку и по команде четвёртого, лохматого студента, присевшего около завязи верёвки на колу, стали натягивать верёвку, чтобы дать возможность лохматому опустить узел на колу к самой земле — так будет прочнее. Но верёвка в руках двух студентов не давалась, не хотела из палкообразного состояния переходить в веревкообразное. Тут пожалели об одном из рыжеусых, которого отозвала тётка.

Впрочем, всё уладилось: забивавший кол подбежал к верёвке, и втроём, напыжившись, студенты «сломали» её: теперь, начиная от их рук и до кола верёвка опять стала мягкой, податливой — ну, обычной верёвкой, — и черноволосый студент, обстукивая топорищем, опустил узел к самому подножию кола.

26. «ВОТ ЭТО ДА!» (Окончание)

В это время послышался всхрап лошади и притворно-грозный выкрик лихача:

— Бере-е-гись!

Но это был не лихач с Киевской, а приехал на паре белых лошадей пристав Овчинников.

Толпа раздалась, и щегольская пролётка, так сияя чёрным лаком, что он местами казался белым, медленно подъехала к колу с привязанным змеем. Овчинников — статный, красивый мужчина с каштановой бородкой, которого портили какие-то остановившиеся, немигающие глаза, — держась за голубую бархатную петлю внизу козел, откинувшись, картинно стоял в пролётке.

Видимо, верные люди уже прочли и доложили о том, что было написано на змее, поэтому Овчинников не очень вглядывался в парящие над землёй слова.

— Эт-то что? — крикнул он.

Студенты, невольно одёрнув кители и даже успев их застегнуть на одну-две пуговицы, стояли, однако, довольно свободно, небрежно: они теперь — как бы петербургские, московские люди, а это заявилось какое-то местное светило. Вперёд выдвинулся черноволосый студент, тоже несколько пригладивший свои лохмы.

— Это большой змей, — спокойно сказал он и, поведя по своим дружкам серьёзным взглядом (может быть, чересчур серьёзным), вдруг перешёл на лекторский тон: — Родина змея — Китай! Ещё примерно две тысячи лет назад, во время Циньской династии, при императоре Цинь Ши-хуанди, мы уже находим…

— Молчать! — гаркнул пристав, и его немигающие глаза порозовели. — Я спрашиваю не о змее, а о надписи. — И вдруг, не слушая никаких ответов, стал орать, как в припадке: — Какой такой «товарищ»?! Никакой не «товарищ»! Никому не «верь»! И никакая не «звезда» никуда не «взойдёт»! И никакого «счастья»! И «Россия» никуда и ни от чего не «воспрянет»!.. Выбросил руку в белой перчатке с выпущенным большим пальцем: — Снять! Убрать! Исчезнуть!

Бывают такие незаметные герои, которыми становятся не по своей воле. Таким оказался молодой кучер с павлиньим пером на плоской плисовой шапке, который привёз Овчинникова. Заметив непорядок в упряжке, он, пока суд да дело, слез с козел и подошёл к левой белой лошади, чтобы поправить завернувшуюся шлею. И он поправлял её, слушая, как орёт «сам». Но так как Овчинников при нём часто кого-нибудь распекал, разносил, и всегда громко, зычно, то он уже привык к этому и плохо слушал.

Он слушал ещё и потому плохо, что уловил в воздухе какой-то звук, похожий на работающую швейную машину, и заинтересовался им. Звук был не сильный, но мерный, его заглушал рёв «самого». Кучер повёл вокруг глазами — но нет, конечно, никто не шил на машине.

Но как только пристав перестал кричать: «Снять! Убрать! Исчезнуть!», стрекочущий звук швейной машины в наступившей тишине вдруг раздался громко, отчётливо и над самой головой. И тут все увидели: из белого курчавого облака вынырнул тёмный крестообразный предмет.

Белые лошади, не чувствуя вожжей, руки кучера, испуганно всхрапнули. Страшно, как при прыжке, присев на толстые свои крупы, они вдруг рванулись и понесли пролётку по полю. Овчинников, качнувшись, задрав каштановую бородку, упал на сиденье, но рука, зажатая в голубой бархатной петле, тянула его обратно. Он сполз с сиденья…

Впрочем, последнее можно было только угадывать: пыль, поднятая от колёс и от копыт, заволокла пролётку, и она исчезла. Некоторое время на солнечно-мутном фоне пыли бежала следом и махала руками чёрная фигурка кучера, но потом и она пропала.

Подвернувшийся Серёжка Сарычев выкрикнул, передразнивая:

— Снять! Убрать! Исчезнуть! Выбросить! Провалиться! Сгинуть! Пшёл вон из класса!

Было действительно смешно: змей стоял в небе, как и стоял, а приказавший ему исчезнуть исчез сам…

* * *

Всё это восстановилось в памяти потом как второстепенное, сопутствующее.

Вместе со всхрапом испуганных лошадей по полю разнёсся удивлённый возглас-вздох: