ЛЕТО – ЛЕТО и другие времена года

Про Пятигорск я знал только то, что знают все, кто интересуется русской поэзией. Пятигорск был связан с Лермонтовым, а гора Машук хоть и не является сколько-нибудь значимой вершиной для альпинистов, для любителей русской литературы одна из важнейших гор на всём Кавказе.

Лермонтов! Михаил Юрьевич Лермонтов. Именно он выделил Пятигорск и гору Машук из всех других больших и малых населённых пунктов Юга России и Севера Кавказа. Выделил самым отчаянным и трагическим образом.

Выехал я в Пятигорск после полудня. В Ставрополе было холодно, но солнечно. Часам к двум дня пошёл дождь, и где-то в середине пути нас накрыл туман. Несмотря на то что дорога из Ставрополя в Пятигорск практически безупречна, доехали мы уже затемно. Ничего особенного по пути я не увидел. А когда мы ехали по Пятигорску, видно ничего не было. Туман, темень да огни придорожных заведений, магазинов, домов.

Остановился я в старой, очевидно советской постройки, гостинице с оригинальным названием «Интурист» в надежде выспаться, отдохнуть и с утра, отдёрнув штору, увидеть гору Машук во всей её печальной красе. Мне сказали, что мои окна выходят в аккурат на эту гору. «Ничего другого из ваших окон и не видно, кроме горы Машук», – сказали мне. Я обрадовался и спросил, много ли в гостинице «Интурист» останавливается иностранцев. Мне сказали, что много, потому что азербайджанцы любят лечиться и восстанавливать силы в лечебницах Пятигорска.

Проснулся я рано. И не без трепета отдёрнул шторы…

За окном я не увидел ничего.

Совсем ничего. За окном был не туман, а какое-то очень плотное облако, потому что таких туманов в наших краях не бывает. Облако да и только! Через такие облака мы продираемся на самолётах, взлетая в небеса или опускаясь из них.

Скажу сразу: никаких гор в Пятигорске я не увидел, не увидел даже их подножия. Точнее, я был у подножья горы Машук на предполагаемом месте дуэли и гибели Михаила Юрьевича (точное место дуэли спорно). Там стоит красивый памятник, и мне говорили: мы стоим возле горы Машук, почти на горе…

Но горы не было видно. Совсем.

Меня возили по разным местам и говорили, что отсюда или отсюда открывается потрясающий вид… В итоге я сказал своим новым пятигорским знакомым, что на слово им верю, что на Кавказе есть горы. А что мне оставалось? Только верить. До отъезда, точнее, до отлёта, туман ни капельки не рассеялся. Когда мы взлетали из аэропорта Минеральных Вод, мы сразу влетели в облако, которое лежало на взлётной полосе. А потом вылетели из него в ясное небо, к солнцу. Горы остались в белой и плотной субстанции, не увиденные мною. Так что на Кавказе был – гор не видел.

Будучи в Казахстане и Киргизии, в горах, я понял, что горы меня удивляют, восхищают, пугают… Но я не люблю горы. Я их видел очень мало, с самого рождения жил или подолгу бывал в местах, где гор нет. Горы никогда для меня не были привычным и родным пейзажем. Мой родной пейзаж другой – это максимум холм, с которого далеко-далеко видны поля с островками березняков, и где-то, ближе к горизонту, темнеет лес, виднеется дорога… Вот это привычный для меня пейзаж. А горы слишком большие, непонятные, и люди, живущие в горах, для меня большие и непонятные. Но если горами я восхищаюсь, но их не люблю, то людей, для которых горы – привычный пейзаж, люблю многих.

В Пятигорске гор я не увидел, зато с людьми хорошими познакомился.

В шесть лет я наизусть, за один вечер, при помощи прабабушки выучил «Бородино» Лермонтова. Выучил раз и навсегда. Спустя более сорока лет помню свой восторг от того, как легко запоминались эти дивные стихи, наполненные большим количеством совершенно непонятных слов: драгунами, редутами, уланами, киверами. Но стихи таковы, они такого волшебного свойства, что укладывались в мою голову быстро, легко и прямо в то место, в котором должно храниться самое важное и любимое.

Когда я в первый раз пришёл после младшей школы в кабинет литературы, увешанный портретами писателей, среди всех бородачей самым приятным и интересным был, конечно же, портрет красивого молодого человека с большими глазами, чистым лицом, а главное – в военной форме. Лицо Пушкина я знал и раньше. К тому же висел он от всех отдельно, возле доски. Остальные висели либо сбоку, либо у нас за спинами. От всех этих бородатых лиц исходили назидательное уныние и тоска. Только в Лермонтове было что-то радостное, притягательное и романтическое…

Меня всё время поражало, что лермонтоведов гораздо больше, чем остальных литературоведов. Я убеждён, что даже в дальневосточных университетах на каждом филологическом факультете есть хотя бы один лермонтовед.