Лето Мари-Лу

Хуже всего то, что ей так мастерски удавалось скрывать свои истинные чувства. Ничто не выдавало тот кризис, в котором она пребывала.

Хотя нет: то природное любопытство, которое мне так нравилось в ней, вдруг стало каким-то навязчивым. Она начала искать захватывающие ситуации, чтобы доказать мне свое полное равнодушие к тому, что произошло.

* * *

Я слышу сирену, еще когда машина проезжает мимо магазина. Я стою во дворе и пытаюсь починить проколотое велосипедное колесо. Папа отрывается от своего ноутбука и выходит на лестницу.

Сначала слабый звук долетает до нас урывками, словно иногда ветер подхватывает его и относит к озеру. Затем звук становится громче. Он похож на вой волка, который мечется и изливает в вое свою печаль и боль.

Я пытаюсь угадать, куда едет автомобиль, шурша колесами по извилистой гравийной дороге.

Слышу, как он замедляет ход на крутом повороте около автобусной остановки, прибавляет скорость на прямом участке вдоль полей, сворачивает, не доезжая мыса, и едет на запад.

Вдруг звук внезапно прерывается, и воцаряется тишина. Папа вышел на газон и встал рядом со мной.

Я точно знаю, где остановилась скорая. Вижу по глазам папы, что он тоже знает.

* * *

После обеда папа звонит в больницу. Он довольно долго беседует с Ирьей. Я стою рядом, слушаю и все понимаю. Жизни Мари-Лу ничего не угрожает. Она в сознании, но поврежден позвоночник. Некоторые позвонки сжались. Вот все, что удалось узнать.

Она спрыгнула со старой черешни прямо на черные гранитные плиты.

Она выждала девять дней, прежде чем сделала это.

* * *

Когда я просыпаюсь, озеро уже успокоилось. На поверхности воды — лишь легкое волнение. Выйдя из дома, я слышу монотонное рычание, которое докатывается сюда с другой стороны бухты. Я вглядываюсь вдаль и различаю трактор, медленно ползающий по полю туда и обратно. Отсюда трактор кажется не больше мухи. Бьёрн убирает сено. Я воспринимаю это как знак устойчивой хорошей погоды.

Я съедаю два бутерброда с маслом и яичницу и выхожу на мостки пить чай. Трактор замолкает. Рядом с щебетом проносится трясогузка и приземляется на мостки, покачивая хвостиком. Неплохо бы ее нарисовать. Я ищу свои недавно купленные карандаши и выбираю один из них с маркировкой 2В. Мягкий грифель почти утопает в бумаге, пока я моделирую тело птицы: головку с белыми как мел щечками и бдительными темными глазками, черный слюнявчик на груди, прямой хвост, быстрые ножки-спички.

Как только я заканчиваю рисунок и отодвигаю его от себя на расстояние вытянутой руки, трясогузка улетает к дому. Я вижу, как она исчезает под черепицей почти у самой печной трубы.

Я остаюсь на мостках и еще некоторое время наблюдаю за птицами.

Единственный звук, долетающий до меня, — это легкий шелест волн, перекатывающих камушки у кромки берега. Настоящие летние волны. Я закрываю глаза, и меня наполняет мерный звук прибоя.

«Это самый древний звук, — думаю я. — Точно таким же он был в начале времен. В бронзовом веке. Или даже еще раньше, до того, как появился человек».

* * *

После несчастья с Мари-Лу Норден рухнул, словно карточный домик. Словно она заставила нас всех взглянуть на произошедшее с другой точки зрения. С точки зрения Мари-Лу.