Лето Мари-Лу

Я уверен, что он слышал каждое слово, сидя на унитазе, но сейчас у него вид святой невинности, он готов всем помочь, утешить и перевязать раны. Не хватает только флага с красным крестом.

Ради приличия я посвящаю его в детали. Тогда он торопится на птичий двор и охает, глядя на заляпанные подлокотники инвалидного кресла. Вытирает их газетой. Качает головой над черными пятнами на одежде Мари-Лу. Помогает убрать скорлупу из волос Бритт. Разговаривает с обеими успокаивающим тоном.

Я сижу во дворе и наблюдаю на расстоянии. Мимо меня неторопливо прохаживаются Сив и Рут. У них появился шанс провести день на свободе. Они останавливаются и что-то кудахчут, словно торопливо высказывают свою точку зрения по поводу произошедшего.

— Худшее уже позади, — говорю я.

* * *

Бритт быстро успокаивается. На самом деле она не злопамятная. Да, она может пошуметь, потому что по природе импульсивна, и часто ведет себя глупо. Но она быстро раскаивается. Она знает, что может зайти слишком далеко. Скорее всего, жизнь уже преподала ей этот урок.

И вот теперь она просит прощения у Мари-Лу. Сидит на корточках перед ней и держит в руках ее руку. Мне кажется, ей лучше всего вообще уйти. Оставить Мари-Лу в покое.

Мари-Лу очень расстроена. Долгое время она сидит и тихо плачет. Затем вдруг начинает реветь во весь голос, и мы с папой срываемся со своих мест, отправляем Бритт подальше, а сами садимся рядом с Мари-Лу. Я думаю, она проплакала почти час, прежде чем наконец успокоилась.

Тогда папа идет к Бритт, и мне становится интересно, как он собирается улаживать с ней эту проблему.

— Я хочу домой, — говорит Мари-Лу.

Наверное, она права. Нам с Мари-Лу действительно лучше всего вернуться в Стокгольм. Как только эта мысль приходит мне в голову, я чувствую, что и правда соскучился по городской жизни. До начала занятий осталось меньше недели, и многие мои друзья уже наверняка вернулись. Можно было бы вместе сходить на стадион Сёдер и посмотреть на игру клуба «Хаммарбю».

Или сводить Мари-Лу в парк аттракционов? Хотя нет, в этом я не совсем уверен. Лучше всего сходить в Национальный музей. Там есть картины, которые я хочу показать ей.

И все-таки я чувствую, что не хочу уезжать. Не сейчас. И не так. Это лето заслуживает лучшего конца.

— Давай немного подождем с отъездом, — предлагаю я. Папа и Бритт выходят из дома, и я понимаю, что мирные переговоры завершены. Они присаживаются около нас.

— Мы с Бритт возвращаемся в город завтра утром, — говорит папа. — Все равно мне нужно работать в воскресенье. Я приеду за вами в пятницу и отвезу домой.

— Что скажешь, Мари-Лу? — спрашиваю я.

Она задумывается и кивает.

— Прекрасно, пап, — говорю я.

— В выходные будет дождь, — говорит Бритт.

* * *

Когда мы остаемся снова одни, не знаем, чем заняться. Мы долго стоим у калитки и слушаем, как постепенно вдали замирает гул мотора. Папа и Бритт уехали. До нас снова доносится лишь спокойное дыхание леса, и я с облегчением вздыхаю. Все снова как обычно. Мари-Лу и я.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

— Не знаю, — отвечает она.

Я понимаю по ее тону, что все не так, как обычно. Но притворяюсь, что не замечаю этого. Мне так хочется, чтобы последние дни каникул запомнились нам чем-нибудь особенным. Чтобы все стало как прежде.

— Может, искупаемся? — предлагаю я. — Давненько я не плавал. А вдруг я разучился? Вдруг у меня здесь не получится?

Но Мари-Лу не смеется. Она разворачивает кресло и едет к дому. Я иду рядом.

— Все-таки хорошо, что она уехала, — говорю я.

— Да, — говорит Мари-Лу.

Сегодня она явно не в духе, на мои вопросы отвечает односложно. Я скачу вокруг нее и предлагаю то одно, то другое. Чувствую себя все больше и больше своим папой. Но ничего не помогает. Мари-Лу ничем не проймешь. Наконец, я сдаюсь. Оставляю ее в покое. Беру свой альбом и иду к мосткам. Сажусь на самом краю, скрестив ноги. Поверхность озера блестит на солнце, глубина кажется бесконечной. Я вижу песчаные бороздки, зеленых окуней, затаившихся в тени широких досок мостков, черные шишечки ольхи, перекатывающиеся по дну, когда дует ветер.

Я медленно вожу графитом по мягкой бумаге. Собираю все давно знакомые линии в общую точку на горизонте. Прищурившись, смотрю в сторону Нордена, где отливают золотом поля спелой пшеницы, на каменистое острие северного мыса и прямоугольный силуэт Фьюка. Миражи заставляют все это парить над водой. Словно весь мир встал на цыпочки.

Я работаю довольно быстро и, когда рисунок готов, пристально вглядываюсь в него. Мне кажется, этот пейзаж немного отличается от других моих работ. Возможно, в нем что-то есть, какой-то вопрос или чувство. Подумать только, неужели я, наконец, научился изображать то, что не видно! Но следом меня одолевают сомнения, и начинает казаться, что это всего лишь очередной полуудачный набросок.

* * *

Мари-Лу спускается к мосткам. Ее коляска подкатывает ко мне. Некоторое время она молча сидит и пишет в тетрадке с коричневой обложкой. Затем заглядывает мне через плечо и смотрит на рисунок. Я ставлю внизу листа подпись: «Адам О. Пятое августа».

— Как красиво! — говорит она.