Лето ночи

В том году у нас в городке стали пропадать дети. Когда исчезла маленькая Кэмпбелл, это привлекло внимание всех потому, что ее тело обнаружили, и потому, что они были богачами и все такое… но и до нее пропало четверо или пятеро ребятишек. Они просто не вернулись домой. Помню, я тогда дружил с одним маленьким поляком, Стрбнски была их фамилия, его отец работал в бригаде железнодорожных рабочих, которые тянули дорогу через наш город, да так здесь и остался. Стефан его звали. Ну, мы со Стефаном как-то слонялись возле салуна, поджидая своих отцов. Как раз за несколько недель до Рождества. Я-то своего дождался, и мы с братом усадили его на телегу и повезли домой, а Стефана больше никто не видел. Никогда. Последнее, что я помню, – это как он брел через сугробы по Мейн-стрит в своих заплатанных штанах и в руках у него была банка, в которой он таскал пиво для своей старухи… Что-то сцапало Стефана, то самое, что потом утащило двойняшек Майерсов и этого… как его звали… маленького мексиканца. Они жили там, где сейчас свалка… Но конечно, внимание всех привлекла смерть маленькой Кэмпбелл: она все-таки была племянницей доктора и все такое.

Когда ее двоюродный брат Билли Филлипс ворвался в салун… нет, не к Карлу, этой пивной тогда еще не было… большой салун был там, где теперь этот дурацкий магазин… ладно, в общем, когда этот сопляк Билли Филлипс ворвался холодным вечером и заорал, что у негра, который живет за путями, нашли платье его сестры, ну, тут салун опустел через полминуты… И я тоже, помню, как бежал, чтобы не отстать от отца… а на улице в своей двуколке сидел мистер Эшли, и на коленях у него лежало ружье… То самое, из которого он выстрелил в себя через несколько лет… Сидел так, будто ждал нас.

«Надо идти, ребята! – закричал он. – Справедливость должна восторжествовать».

И тут вся толпа мужчин заревела… ну, знаешь, толпа соображает не лучше, чем кобель, когда перед его носом сучка в течке… ну и все мы побежали туда, и пар валил у всех изо рта, он казался прямо золотым на солнце… я даже помню, как пар вырывался из ноздрей лошадей, двух черных кобыл, запряженных в коляску мистера Эшли… Да и некоторые другие были в колясках… И мы помчались в северную часть города, где позади свечного заводика проходила старая одноколейка, и этот негр задрожал и стал таращиться на нас… А до этого он что-то жарил на сковороде, готовил жратву, в общем… И парочка его друзей была здесь же, они тогда никогда не ходили поодиночке, и им не разрешалось бывать в городе после темноты, конечно… Но они не стали ввязываться, они брызнули в разные стороны, как перепуганные псы, понявшие, что сейчас будет порка.

У черномазого была кровать-скатка, ну, мужчины разорвали ее, и все увидели… там было платье маленькой Кэмпбелл, все в засохшей крови, ну и еще кое в чем… Ты понимаешь, сынок, о чем я говорю.

И они потащили негра к школе, тогда она была навроде центра города. В школе и все собрания проходили, и на выборы мы туда ходили, и все сделки тоже там совершались… И негра они туда поволокли… Я, помню, всегда болтался на улице, когда начинали звонить в колокол, чтобы все собирались побыстрее, если дело было важное. И тогда, помню, я тоже там стоял, мы еще пулялись снежками с Лестером Коллинзом, Мерри Уиттакером и отцом Конни Дейзингером… не помню, как его звали. Там и все пацаны собрались, которые пришли с отцами. Но вдруг как-то быстро стемнело… стало по-настоящему темно… и жутко холодно… как у ведьмы за пазухой… В тот год весь чертов город был отрезан начисто, ты понимаешь, навроде как опечатан, из-за того что дороги стали жуть какими скользкими и сугробы. Даже в Оук-Хилл было не добраться, понимаешь, такие были дороги. Поезда еще ходили, но не каждый день. Так ведь сугробы – во, и никаких снегоочистителей на дорогах, и холодина… Вот мы и остались сами по себе.

Когда мы замерзли, то пошли в суд… они называли это судом… и этот суд уже почти закончился. Все дело заняло не больше часа. Настоящего судьи, конечно, не было. Судья Эшли вышел в отставку молодым, да он все равно был чуть-чуть психом… но они все равно назвали это судом. Мистер Эшли – он знал свое дело. Помню, я стоял вместе с другими пацанами в бельэтаже школы, там, куда все эти книги складывали, и глядел в главный зал, где собрался народ, и дивился на судью Эшли. Он был такой важный – в дорогом костюме, шелковом галстуке и в том шелковом котелке, который он прямо не снимал с себя. Но конечно, когда он вел этот суд, то снял его… Я помню, что видел, как свет блестит на его белых волосах, и удивлялся, как это он такой молодой и уже такой умный.