Лето прошло

Нет-нет, все те годы – счастье. Это я знаю точно. В девяносто первом и девяносто третьем было страшно и весело. Главное – моя зрелость совпала с наступлением свободы. Я ведь и раньше писал, что хотел. Ладно, ладно – мне так казалось. В любом случае себя не насиловал. А теперь понимал больше и умел больше. Дело пошло. Удалось напечатать кое-что уже на полстраницы. Потом еще, еще. Где-то должна быть вырезка. Вот… «Новые люди». Это уже девяносто второй год. Гос-с-споди! Чур меня! Как же я раньше не замечал? Написал я о тех, кого вскоре окончательно назвали новыми русскими. Тогда они еще носили красные пиджаки. Но почему я, поняв, слава богу, что «поворотливый человек и раньше карьеру мог сделать, и теперь сделает» (написать «при капитализме» еще не поднималась рука), почему я вдруг озаботился вопросом: «А не одна ли корысть движет новыми людьми»? Глупо? Нет, не глупо, а… больно! Человек, задающий такие вопросы, обречен.

Вот как было дело! Я-то думал, все началось чуть позже, в середине девяностых. Значит, права была Соня, когда зло сказала: «Сколько тебе было в девяносто пятом? Тридцать три? Христос к этим годам сделал все, что мог, и ушел. А ты ничего не сделал и начал беситься». И добавила еще злее: «К тому же искобелился вконец. Вот тебе и кризис не совсем еще средних лет!»

Вот так! Где та милая, не то ничего не подозревающая, не то все прощающая Соня, которая в разгар моего романа с питерской журналисткой (познакомились на пресс-конференции в связи с расстрелом Белого дома) только грустно произнесла: «Я буду с тобой всегда, всегда! С хромым, слепым! Можешь меня не любить. Я тебя буду любить вечно». И мне стало стыдно, так стыдно, что журналистка исчезла без следа и воспоминаний. Где та Соня, которая в постели со мной боролась со всеми женщинами мира и побеждала их?

Но твоя правда, Соня, в том, что, как выясняется, к Христовому возрасту я действительно ничего не достиг. Мне казалось, что иду вперед семимильными шагами. Даже начал появляться на телевидении. А на самом деле топтался на месте.

Раскапываю дальше – с мазохистским наслаждением. Статья о пожаре в петербургской библиотеке.

Красиво, зримо, с болью – как две пожилые библиотекарши перетаскивали книги, сушили, спасали. У одной зарплата – двести тысяч, у другой – сто восемьдесят (это сколько же по нынешним меркам?). И не дождались от начальства даже «спасибо». А дождались сокращения одной из ставок. Особенно хорошо получилась та из старушек, чью ставку сократили. По дороге на работу проезжающая на трамвае мимо дома, откуда когда-то забрали ее репрессированных родителей. Мимо своих окон с чужими занавесками. До сих пор живущая в коммуналке. Тут бы и остановиться. Но нет, не смог, назвал библиотекарш «истинными интеллигентами по своему нравственному сознанию» и понес, и понес. Неудобно читать: «Не знаю, сохранится ли интеллигенция как особенное русское явление. С обостренным чувством справедливости, совестливости. На Западе есть интеллектуалы, но нет интеллигенции в нашем российском понимании». Ребята, а ведь побывал только в Болгарии и Венгрии! Какая наглость, какая наивность! И еще долго, долго о том же. Уже и библиотекарши затерялись, забылись в первых абзацах, а я все – о нравственности и совести. Девяносто пятый год, за пару месяцев до выборов в Думу. И вот что важно – писал я о печальном, но все еще хватало веры… во что? Да просто веры! Отсюда и назидательность, и глупая прямолинейность. И главным редакторам нравилось, и читателям. Писали, благодарили.

Странное было время. Из анархии, хаоса, болотной зыбкости удивительным образом произрастало победительное, безапелляционное морализирование – даже не социалистическое, а какое-то еще более дремучее, саваофское. Вскоре оно ушло на периферию, в Интернет и газетенки и журнальчики, которые читают только несчастные старики и настоящие сумасшедшие.

Потом началось серьезное. Материки раскололись, океан и суша поменяли очертания. Нефть и газ перетекли в бездонные подземелья новых королей. Другой воздух, другой климат. Надо было менять не только кожу. Надо было понять, что настоящие нравственность, мораль, справедливость стали другими, оставшись прежними. Потому что вечны. У меня не получилось. Нет, неправда! Я понял слишком хорошо. И оказался в тупике. Словно ко мне пришли давний сломавшийся спортсмен и алкоголики, рабочие с советского конвейера, и сказали: «Вот видишь, все повторяется, нет и не будет ничего нового». И вдруг стало не о чем рассказывать.

Ах, если бы я смог перейти на новый язык, на скороговорку непроверенных сообщений, эффектное запутывание читателя без выходов и выводов! Научиться солидному гипнозу прогрессивно-патриотических новостей. Если бы смог опять поверить в собственную свободу – на этот раз посреди кетчупов, прокладок, акций и киндер-сюрпризов. Или стать обличителем, злопыхателем со своей маленькой, но верной аудиторией. Тогда и прежний этап стал бы подходом к победе. Но нет, не получилось. Права Соня.