Лето прошло

Зимой здесь Славу обидели. Зашел в «Сверчок» за сигаретами («Пятерочка» была на ремонте), а наткнулся на входе на подержанный побитый «мерседес» и темного небритого кавказца, который не пустил внутрь, процедив: «Нельзя». Из черной внутренности бара – возбужденные голоса. «Сверчок» держал тоже кавказец, с которым, похоже, сейчас «разбирались». Помогать ему не особенно хотелось, но возмутил сам факт: с какой стати не пускают? Слава шагнул вперед. Кавказец лениво и сильно толкнул его в грудь. Унизительно-нелепая, ватная беспомощность падения, холодная терка асфальта под ладонью. Мгновенная радостная готовность убивать и быть убитым. Поднялся, шагнул по-новому, с удальством, готовя кулак, и плечом слева почувствовал, потом увидел рядом Васю с прекрасным чужим лицом – наступающего, рвущего что-то из кармана, вырвавшего из кармана нож в кожаном узорчатом чехле.

Силу, только что взметнувшую с земли и сжавшую кулак, вдруг смела другая – отпрянуть, ужаснуться, схватиться за сына, за руку с ножом все еще в ножнах, оттащить, отступить.

Он шел, и горевал, и наливался радостью и силой. Недолго им издеваться! Издалека, из пожара поднимались гигантские цифры: «1941–1945». Счастливые люди держались за руки. Яблони в цвету. Родина, милая Родина. Она ушла, она вернется. Жалкие депутатишки, жирные олигархи, продажные чиновники, лживые либералы. Чужие, враги. Что им Родина? Что им народ? Гнусное поношение Сталина. Либеральная помойка. Жестокое стремление к справедливости смоет вонючую гниль.

У гаражей с травы с трудом поднялся, помахал хвостом старый полуслепой кобель, давным-давно нанятый тут на службу. В сторожке на втором этаже – комнатка, которую Слава делит со сменщиком. А еще есть ничей гараж, где хранятся лопаты, песок, краска, оставшаяся с прошлого ремонта. Там, в углу, – яма, прикрытая листом железа, над железом – ненужные кирпичи, под железом – ящик с двумя калашами и пятью макаровыми. К Славе в сторожку ночью приходят хорошие, верные ребята. Курят, хмурятся, смеются, обсуждают, соглашаются, что недолго ждать.

Вдохновенное лицо сына, рука с ножом. Смелый, наш парень. Паша не такой.

Зачем они спорят? Веды, Ленин, Германия. Какое они имеют отношение к сахарнице с отбитым краем? К сухарям в стеклянной вазочке на стиральной машине? К батарее под столом, которая текла каждый год, а в позапрошлую зиму наконец-то нашелся нормальный слесарь и, слава богу, течь кончилась, и так спокойно, так хорошо. И занавеска колышется под теплым ветерком, и про Колю думать не хочется. Вася такой хороший, когда не спорит. Сесть, выключить газ, включить телевизор на холодильнике, выпить чашку чая, съесть бутерброд с сыром под девочку, возможно, изнасилованную отчимом, полюбоваться на Васю. Ничего не нужно. Тогда и плохого не будет.

Вася встает, похлопывает Любу по плечу:

– Ну, я пошел, мать. Думал, на сегодня все, а тут позвонили, еще три заказа. Вернусь поздно. Что, голова болит? Днем спать вредно.

Люба и не пытается понять, что за заказы. Знает только, что Вася компьютерщик.

Вася вышел из дома. Слава богу, у подъезда никого. Отец любит иной раз задержаться, перетереть с лохматым алкоголиком со второго этажа, которого отец сурово критикует за водку и уважает за любовь к Сталину.

Асфальтовая дорожка ведет через дремучие, совсем не городские, почти лесные, вольные заросли между скучными бедными домами. Пенсионеры, тетки. Как много глупых, убогих людей. Рабов, которых поимели все, кому не лень, – монголы, помещики, попы, евреи, коммунисты, либералы, америкосы. С высокой дорожки видно, как черные котята резвятся на столе на мертвом балконе первого этажа. Два таджика с метлами смеются, лопочут непонятное. Негр катит коляску. Чистоты! Правды! Где вы – прекрасные, с тонкими лицами и могучими телами русские? Где Русь настоящая, сильная и свободная? Ведь было, было! Есть – в голове, в теле, в верных друзьях. Память живая, живее того, что видят глаза. В памяти правда. Правда в памяти. Будущее – за правдой.

Помыла посуду. Ну что, приняться за шкаф? Ох, не хочется, лучше борщ приготовить, капуста начала подгнивать. Почему матери не видно? Обычно любит послушать зятя, которого считает союзником. Станет у кухонной двери, навалившись на стенку, и время от времени подает голос: «Развалили Союз, сволочи!» Лежит сейчас с перекошенным лицом, парализованная? На два года, на десять лет. Ухаживать, подмывать. Умерла? Бедная мамочка! Злость ее – от болезни, от несчастливости. А я была дочь неласковая, молчащая. Не с кем ей было поделиться, некому поплакаться. Поздно, будет поздно. Прочь! Пока не зайдешь, не проведаешь – она жива, двигается, все по-старому. Жива, жива. Будет опять ругаться, ворчать. И слава богу. Спит? Ночью будет бродить.

Отец умер хорошо. Без стонов и упреков. Больно ему было, нет – неизвестно. Не нарушил, не испугал, не наградил тревожной совестью.