Лето у моря

Какими долгими были эти годы развода, когда она, случалось, месяцами жила в провинции, у дяди с отцовской стороны, страстного филателиста. Целыми вечерами он тщательно раскладывал щипчиками марки в большие переплетенные альбомы, иногда он подымал глаза на нее, и этот острый фарфоровый взгляд, брошенный вскользь, леденил ее; зато как она любила темную ласковость карих с рыжинкой глаз отца, его опущенные веки, длинные, вытянутые к вискам, она потом обнаружила такие у египетских статуй и на персидских миниатюрах.

— Иногда отец водил меня в цирк, — произносит она. — Я любила львов и лошадей. Теперь, напротив, я не выношу дрессированных животных. Люблю акробатов и клоунов.

Пюк прислонил карабин к невысокой каменной ограде и бродит вокруг стола, дожидаясь, когда Тома надумает заняться стрельбой. Но ушки у него на макушке.

— Мой отец тоже водил меня в цирк, и я видел там кота и мышей, которые летали вместе в одном самолете, и кот вовсе не ел мышей, а еще я видел лису и кур, и лиса держалась с ними очень мирно.

— Их так долго наказывали, что убили в них инстинкт, — говорит Эльза.

Пюк пожимает плечами.

— Они вовсе не выглядели несчастными, — говорит он.

Тома встает, прицеливается. Пюк мгновенно подлетает к нему и становится рядом на колени. Оба вздрагивают от звука выстрела.

— Страдание, страх — все это пришло, когда меня разлучили с матерью.

— А я, — говорит Жанна, — разрывалась. Всю жизнь. Когда они оба умерли — она на два года позже, чем он, — я поняла, как радовалась моя мать тому, что пережила отца. Наконец-то она одержала свою первую победу. Наконец-то она была одна на земле — я хочу сказать, избавилась от постоянного и незримого отцовского присутствия. Мне кажется, она даже дышать стала по-другому после его смерти, почувствовала себя свободной. Я так никогда и не решилась заговорить с нею об этом. Моей матери вообще боялись о чем-либо говорить, она была вечной жертвой, человеком с больным сознанием. Ее мучило, что она никогда не была мне настоящей матерью. Ты ее не знала, она умерла незадолго до того, как мы с тобой встретились. Не могу забыть ее взгляда, безвольного, растерянного, но глаза были всегда сухие, ни слезинки. Должно быть, и отца, как меня, преследовал этот взгляд. Он никогда не подымался в дом, когда заходил за мной, и ждал внизу, задрав голову к моему окну, но она не разрешала мне отворить раму, ей хотелось вынудить отца позвонить в дверь, оказаться лицом к лицу с нею. Я ощущала эту напряженность, чувствовала себя зажатой между ними обоими. Я была не центром ее жизни, но козырем, приманкой, не хочу сказать, что она не любила меня, но меня всегда мучил вопрос, не пострадало ли ее тело при моем рождении, не считала ли она меня в глубине души ответственной за утрату отцовской привязанности.

Эльза слушает Жанну и одновременно наблюдает за мальчиками по ту сторону еще не убранного стола, позади пустых гамаков; она видит профиль Тома, привставшего на колено и повернувшегося лицом к Пюку, который протягивает ему патрон, потом Тома отстраняется от стоящего рядом с ним мальчика, присаживается на корточки и смотрит в прорезь прицела. Эльза вздрагивает, ее пронзает образ — любви, не смерти. Нет, не смерти. Любовь, точно пуля в самое сердце, любовь, дающая жизнь. Но смерть возвращается, и разве смерть отца или матери ранит душу ребенка меньше, чем развод? Она не знает, она не станет задавать себе этот вопрос.

— …Я видела мать насквозь, — продолжает Жанна, — я видела как сжимается ее сердце, как твердеют ее мышцы, как пульсирует ее кровь, видела даже, как в ее памяти проходят одно за другим воспоминания — то, чего я не пережила и что теснило ей грудь всякий раз, когда приближался или давал о себе знать отец, когда приходило письмо от него или когда он звонил по телефону. Я невольно страдала за нее. Когда я возвращалась воскресными вечерами или после каникул, она ощупывала меня, обнюхивала, надеялась почувствовать его запах — не запах табака или мыла, но что-то более тонкое, что я принесла с собой помимо собственной воли. Она целовала меня в то место, которое только что поцеловал он, и я знала — это его она ищет через меня, его кожи касается, приникая губами к моей щеке или лбу, повторяет, гладя меня по волосам, жест, минуту назад сделанный им. Я была тем, что у нее осталось от него, и она, без сомнения, любила или отвергала меня в зависимости от сходства или несходства с ним, которое находила во мне, которое то искала, то, напротив, старалась не замечать.

— Странно, — сказала Эльза, — а Франсуа любил только отца.

— Он мне об этом рассказал, когда мы познакомились. Привязанность к отцу у него была так сильна, что даже не знаю, сумеет ли он когда-нибудь найти настоящего друга.

Эльза помолчала, словно раздумывая: