Лето в пионерском галстуке

Володин таинственный вид раздразнил Юрку. Он стал крутиться вокруг него, умоляя: «Скажи, скажи!» — а Володя сконфуженно улыбался и качал головой, мол, забудь. И Юрка забыл, но не об этом, а о том, что случилось под ивой. Совсем из головы вылетело.

Такой приступ склероза уже случался с Юркой. Вот он расстроился до того сильно, что искренне посчитал, что до конца своих дней будет переживать о причине расстройства… Но вот Володя произнёс пару слов, и поводы для переживаний ушли на второй план. Вот ещё пара слов — и всё забылось!

Когда Юрка в нетерпении уже пригрозил: «С места не сдвинусь, пока не расскажешь!» — Володя посмотрел на лодочную станцию, видневшуюся на другом берегу, и всё-таки сдался:

— Я читал его дневник. Переведённый на английский, зато полный.

— Настоящий? Его рукой написанный? Не автобиография, а прямо дневник-дневник? — обалдел Юрка.

— Ага-а-а… — ответил Володя с хитрой улыбкой. Во всём его виде читалось «Наконец-то я знаю про музыку хотя бы чуть-чуть больше тебя». Ему было явно приятно производить на Юрку впечатление.

Юрка смотрел ему в глаза и взволнованно «растягивал» пальцы, бормоча:

— А я и не знал, что такой есть. А… И что там? А почему не на русском, на русском разве нет?

— Есть, но просто те, что изданы в СССР — купированные. То есть урезанные.

— Как это урезанные? Почему? Ерунда какая-то: с чего это американцам можно знать больше, чем русским? Наш же композитор!

— Да есть там, в этих дневниках кое-что… лишнее.

— Что? — у Юрки загорелись глаза, он схватил Володю за руку и стал трясти. — Что? Ну расскажи, что? Каким он был? Как писал?

— Он был очень капризным, страдал припадками ярости, пил. Много пил. Играл в карты, это у него мания была — карты.

Юрка сразу поник:

— Ну и правильно, что этого в русских дневниках нет. Пусть дальше американцы ищут какие-то гадости о великих русских людях. А нам это не надо! Вот зачем нам знать о Чайковском плохое, зачем это помнить? И вообще… А ты-то почему рассказываешь о нём именно это?

— Ты спросил, я ответил. И я говорю это всё не для того, чтобы очернить, а чтобы показать, что он был таким же человеком, как ты и я. Скорее даже как я… Ты ведь знаешь, кто такой Боб?

— Его племянник. Он посвятил ему «Шестую симфонию».

— Ты знаешь, он его любил…

— Это же его племянник, естественно, он его любил! — перебил Юрка. — Не за деньги ведь он будет ему целую симфонию посвящать, да ещё и такую!

— Ну да… знаешь, в дневнике есть такой фрагмент. — Володя усмехнулся. — Только представь себе — Чайковский, которому скоро под пятьдесят, вечно болеющий и поэтому раздражительный и злой, лезет на крышу дома вместе с двадцатилетним Бобом смотреть на грозу. А ведь это девятнадцатый век, Юр, тогда гроз боялись. Или… или вот ходит с ним на десятикилометровые прогулки по полям и лесам…

— Нет, это мне тоже неинтересно. Лучше другое расскажи — как он писал?

Володя снова посмотрел на Юрку и кивнул:

— Да, конечно, тебе интересно не это. Правильно. Как писал? По расписанию, каждый день. Расстраивался, если не получалось, но писал. Слушал произведения других. Хорошие, чтобы брать пример. Модные, чтобы быть в курсе. Плохие, чтобы разбирать чужие ошибки и самому их не повторять.

— А часто он был недоволен тем, что написал?

— Очень часто.

— А он слышал музыку? Ну, то есть, когда писал, у него в голове играла музыка? Или перед. Ну, то есть…

— Я понял. Играла. Но тоже не всегда.

Разговаривая о Чайковском, они спустились к реке и перешли брод. Увлеклись так, что, услышав горн, синхронно вздрогнули от неожиданности и только тогда, очнувшись, поспешили к отрядам. Столкнулись с запыхавшейся Машей, сидящей на лавочках возле спортплощадки. Занятые беседой, не ответили на её скромное «Привет!».

Вернувшись в отряд, Юрка построился вместе со всеми в шеренгу, но, в отличие от других ребят, Иру Петровну не слушал. Он думал, что Володя прав, даже великий композитор — в первую очередь человек. Такой же человек, как Юрка. И что если даже двадцатипятилетнего, взрослого — а по Юркиному личному мнению, так и вовсе почти уже старого, — Чайковского вместо скучного канцелярского будущего ждала музыкальная карьера, то, может быть, и у Юрки ещё не всё потеряно? Эта мысль, хоть и невероятная, воодушевила его. Где-то в глубине души затеплилось желание сесть за инструмент и сыграть что-нибудь бодрое и радостное. Может быть, «Канон»?

***

После полдника Юрка был нагружен общественной работой настолько, что рисковал не успеть закончить до самого вечера. И пытался отпроситься у Иры Петровны с общественных работ, объяснить ей, что сценарий нужно доделать сегодня. Но Ира была непреклонна.

— Ира Петровна, ну отпустите, — канючил он. — Мне очень надо сценарий дописать. Ну, давайте я прямо тут рядом с вами буду переделывать, чтобы вы видели, что я не отлыниваю, а делом занят!

Но вожатая на уговоры и мольбы не поддавалась:

— Нет уж, Юра, кровати сами себя не застелют. Не вешай нос, мы с тобой в четыре руки быстро справимся.