Лето в пионерском галстуке

— Нет, конечно, нет, — теперь Володя заговорил тихо. — О брате я никому не рассказывал и вряд ли расскажу — даже родителям. Тем более им. Такого ужаса, как тогда, я никогда не испытывал и вряд ли когда-нибудь испытаю. Потому что ещё больший страх — это уже за гранью, это просто разрыв сердца. Доходило до того, что, просыпаясь утром, я смотрелся в зеркало и на полном серьёзе не понимал, почему ещё не седой. Я не шучу и не преувеличиваю, Юр. Я стал бояться себя, стал бояться других ребят — вдруг эта мерзость проснётся от них? А потом стал бояться вообще всех. Я ведь не всегда был таким замкнутым, как сейчас. И я не ненавижу людей, я их сторонюсь, потому что боюсь — вдруг заметят во мне это.

Юрка не знал, что ему ответить и надо ли вообще отвечать. Он заставил Володю оторваться от стены, обнял обеими руками, крепко прижал к себе и, погладив по плечу, притих. Дождь за запотевшим стеклом упрямо накрапывал, была уже глубокая ночь, а он все шёл и шёл. Володино дыхание, недавно надрывное, постепенно стало выравниваться. Он начал успокаиваться и, может быть, даже задремал — Юрка не проверял, боялся потревожить. Юрке и самому хотелось спать, но для сна сейчас был не лучший момент. Он и не спал, и не дремал, просто расслабился. Левая рука случайно сползла Володе на живот.

— Юра, это провокация? Я же просил, убери руку. Я запрещаю трогать там.

Юрка вздрогнул от неожиданности и рассердился — как это запрещает? И, насупившись, высказал:

— А я запрещаю совать руки в кипяток!

— Ой, да ну тебя! — без борьбы сдался Володя.

— Завтра костёр, — сказал Юрка, поглаживая Володин живот сквозь рубашку. — Ты это вообще понимаешь? Завтра мы увидимся в последний раз! Может быть, даже в самый последний раз в жизни!

Володя хмуро посмотрел сперва на его руку, затем Юрке в лицо. Тот понял его недовольство:

— Ладно, как скажешь, я уберу руку! Но знаешь что? Я оставил в «Ласточке» так много, что не сосчитать. Да я оставил тут половину себя! И когда я вернусь домой, больше всего на свете буду жалеть о том, что убрал руку. И не говори, что это ради меня! Что это во благо и я буду благодарен, что ничего не было, и что ты будешь благодарен, что ничего не было. Ты же сам в это не веришь!

Володя вспыхнул:

— Да конечно я в это не верю!

Оказалось, он не успокоился — только делал вид, а на самом деле, видимо, опять о чём-то раздумывал и теперь вылил на Юрку все свои мысли разом:

— Ты говоришь про какое-то «завтра», а посмотри на время — уже пятница наступила. Костёр уже сегодня. Сегодня — конец. Как только мы разъедемся, я на стену полезу от тоски… — он прерывисто выдохнул: — Юра, но пойми же ты меня! Я так запутался, так устал от сомнений и метаний! Бросить бы всё, как сказал, пойти и вылечиться. Но только решусь, как снова швыряет в крайность — я больше всего на свете не хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, заканчивалось! Потом думаю о тебе и снова боюсь — не хочу, чтобы с тобой произошло то же самое…

Юрка прервал его:

— Поздно боишься, оно ведь уже произошло! По-другому, конечно, не как у тебя, но всё-таки. Сто раз тебе говорил, уже не знаю, какие ещё нужны слова. Володя, если бы не ты, я бы не начал снова играть! Музыка вернулась именно благодаря тебе! Добро и смысл вернулись, и это значит, что ты не можешь быть злом. И сегодня никакой не конец, если ты сам этого не захочешь. Володя, ведь я — не брат. И со мной по-другому будет. Я понимаю тебя, и я… я люблю тебя. И не из книжек теперь знаю, как это трудно — стать первыми друг для друга и как тяжело ими быть. Зато оставаться — проще простого. Давай сделаем так, чтобы ими остаться? Мы ведь в первую очередь друзья, и я не предам тебя и не брошу. Буду писать и поддерживать.

Пока Юрка говорил, Володя смотрел на него не моргая. В его глазах читалось, что он очень хочет верить этим словам, хочет верить, что всё у них получится.

— Я тоже буду тебе писать! — наконец улыбнулся он. — Ни одного письма не пропущу. Буду два раза в неделю писать или даже чаще и даже без поводов.

— Вот видишь! Эти разговоры — правильные.

— Твоя правда, — Володя усмехнулся: — Лезть на стену хочется уже не так отчаянно…

Юрка совершенно замёрз и, чтобы согреться, вытянул покрывшиеся гусиной кожей ноги и принялся их растирать.

— Кстати! — вспомнил он. — Неужели Чайковский в своем дневнике тоже писал, что этих педерастов нужно истреблять?

— Нет, — хмыкнул Володя. — Он как раз-таки им и был. Тогда за это в тюрьму не сажали, но он тоже от этого мучился. Называл это чувство «Z» и писал…

— Вот видишь! — перебил Юрка, чтобы не дать Володе снова пуститься в разговоры про страдания и мучения. — А он войн не развязывал. Наоборот, он был гением, — Юрка хотел воскликнуть на слове «гением», но клацнул зубами от холода и поёжился.

Володя, конечно, заметил, что Юрка замёрз, и принялся стягивать с себя куртку, видимо, собираясь накрыть ею Юрку, но тот помешал:

— Лучше потереть.