Лето в пионерском галстуке

Стряхнув кителем осколки стекла с подоконника, Юра выбрался из вожатской. Без сожаления покинув одуванчиковую поляну — уж очень тоскливым был её вид, — он вышел туда, где раньше была спортплощадка. В юности она казалась ему огромной, теперь же — жалким заросшим травой пятачком.

«В детстве всё кажется больше и значимее», — подумал он, обходя корты по кругу. Вздохнув, покачал головой — в неё настойчиво лезли мысли о том, как неизбежно летит время, беспощадное ко всему. Оно, как чума, убивало всё, к чему прикасалось.

Боясь запнуться о валяющиеся в мокрой траве куски асфальта, Юра смотрел под ноги, на рваную ржавую сетку-рабицу, что лежала пластом, будто вросшая в землю. Когда-то эта сетка обтягивала корт, когда-то за неё так отчаянно цеплялся Володя, извиняясь за журналы, рассказывая ему про МГИМО.

«Интересно, он его закончил?»

Взгляд зацепился за тёмный сгусток в густой поросли у стены столовой. Юра подошёл ближе. Между кусками разбитого кирпича и опавшей листвой валялись узкие прямоугольники: чёрные — поменьше, белые — побольше. Клавиши пианино. И сам инструмент был тут: поломанный, с отвалившимися панелями и разбитой крышкой. На куске деревяшки, которая когда-то была передней панелью, сохранилась золотая надпись-название «Элегия», молоточки тоже были разбросаны вокруг, а из самого нутра пианино торчали разорванные струны.

Юре было почти что физически больно смотреть на столь изломанный инструмент его детства: «Как он попал сюда? Кинозал неблизко… Наверняка это деревенские из Горетовки начудили. Пока Горетовка здесь ещё была. И хватило же ума вытащить его и докатить на площадку. Но раз уж вытащили, зачем бросили? Хотя люди не оставили камня на камне от целой деревни, что уж про пианино говорить…»

«Элегия»… Он помнил эту модель пианино — в СССР она была одной из самых популярных. Во все садики, школы и прочие учреждения чаще всего закупали именно такие. Пионерлагерь «Ласточка» не был исключением. Точно такое же, коричневое, находилось в кинозале и использовалось на всех репетициях. Именно за ним играла Маша, и…

Юра протянул руку, коснулся разбросанных клавиш. Он помнил их не такими, как сейчас, а чистыми и блестящими. Если бы они имели память, то тоже не узнали бы его рук. Тогда руки были другими — юными. Юра заворожённо смотрел на печальную картину постаревших рук на старых клавишах. Как они были похожи.