Лето волков

– По совести надо жить, а не по деньгам, – сказал Маляс, подняв поучающе палец. – По науке марксизьма.

Варя, решившись, накинула на плечи «варшавский» платок с бахромой, отливающий серебром. Пошла к собравшимся медленно, будто нехотя.

Появились участницы «порожнего похорона», компания бойких девчат – Орина, Малашка, Галка и Софа. Они управились со своим делом, вытерли слезы и теперь весело болтали. Софа, как всегда, стреляла шелухой от семечек, подобно зенитному автомату, выбрасывающему пустые гильзы.

– Быстро схоронили! – съехидничала Малясиха.

– Там Голендухи закапуют, – объяснила Орина. – А у нас слезы кончились.

– Ой, девки, – сказал Маляс. – Раньше цельный день плакали. Понимали!

– Раньше плетень выше хаты был, а языками траву косили, – отбрила охотника Малашка.

Варя появилась у плетня под эти побрехушки. Все головы тотчас повернулись к сельской красуне.

– Варюся, опачкаешься… платок вон какой нарядный, – заметила Галка.

– Ой, Варя, тебе в концертную залу, шоб генералы хлопали, а ты тут у нас, – искренне восхитилась Орина.

– А шо тут? – спросила красотка. – Я думала, праздник какой!

– Представление: у забойщика заместо борова лейтенант! – рассмеялась Малашка.

Варя от этой шутки лишь помрачнела.

12

Все смотрели на закрытую дверь сарая, ждали. Донесся звук падения тяжелого тела, треск загородки. Со звоном покатилось ведро. Варины пальцы сжали оплетку тына.

Хряк издал пронзительный смертный визг – на всю деревню и дальше. Возня продолжалась. Затем послышался звон ударившей о жесть сильной струи.

Иван открыл дверь и появился в проеме, держась за стояки. Он ничего не видел. Все лицо его было в крови, густые пятна покрывали гимнастерку. Он выбирался из сарая на ощупь.

Варюся бросилась к нему, не обращая ни на кого внимания.

– Что с тобой?

– В лицо ударило, – он старался руками, тоже кровавыми, очистить глаза.

Варюся вздохнула с облегчением и, стащив с головы серебристый ослепительный платок, вытерла глаза лейтенанта, щеки, нос, губы. Словно из-под снятой маски проступило лицо. Цел Иван!

– Ой, Варюся, от доброй души спортила платок, – не без ехидства заметила Малашка.

Климарь выглянул из сарая. Бросил пристальный взгляд на окровавленный платок Вари, на то, как ее пальцы все еще держат ладонь лейтенанта. Прохрипел что-то, снова исчез в сарае. Появился с ведром и кружкой. Черпнул из ведра.

– Здоровенный, он як брыскнуло! – сказал Маляс супруге. – Ой, колбасы будет!

– Колбасы! Вон Варе платка не жалко! Такой, может, дорожче нашей хаты.

– Лейтенант, брызнуло, звини. Больно здоровый боров, сердце як насос. Выпей горяченькой! – Климарь протянул кружку. Из нее падали капли крови.

– Не любитель.

– Зря. От этого у мужиков сила. Правда, Варюся?

– Я тебе не Варюся, – вспыхнула спивачка.

– Извинить, Варвара Михеевна! Верно у нас один теринар говорил: положиться на женский пол можно, а полагаться нельзя. – Он засмеялся и выпил содержимое кружки звучными глотками. – Ой, Варвара Михеевна, не увлекайся лейтенантами: народ легкий, як пташки! Залетит у форточку, а у дверь вылетит!

13

Серафима остервенело стирала гимнастерку Ивана, бросив в ночвы мешочек с золой и натирая над парящей водой два куска кирпича.

– Гулянка сегодня, радость у людей, а он, заместо, чтоб радоваться со своей, железяку к сердцу прижмет – и патрулювать!

Она потерла и извлекла гимнастерку. Посмотрела на свет.

– О… кровь смыло, а дыры намыло. Сопрела рубаха в труху. Ну, подштопаю, конечно, сюды две латки… И то сказать: вещь с фронту. При одной парадной гимнастерке останется. Дед девять разов сватался, и кажный раз в новом. В габардине приходил: видно было, шо жених!

Из хаты появился, протирая глаза, всклокоченный Валерик.

– Ну, очнулся? – спросила Серафима. – Из-за него гулянка, а он спит.

– Поднимаю якоря! – доложил морячок. – Свистать всех наверх!

– Наверх! Ты сначала спустись вниз, в погреб, там дежка с квашеной капустой, огурцы соленые в рассоле. И ковшик там!

14

Гнат, с полным мешком на спине, брел из леса. Ноги загребали пыль.

Он пытался петь, но обычного бодрого мычания не получалось, устал. Мешок заставлял сгибаться.

Он замедлил шаг, прислушался. Где-то настраивала инструменты деревенская музыка[3]. Неожиданный жалобный крик скрипки, звон и стук бубна, перебор цимбалов. Потом тишина. Гнат остановился, сделал несколько нелепых танцевальных движений, мешок давил его, по лицу пробежали капли пота.

Рамоня, сидящий у своей развалюхи, проводил дурня взглядом мутно-белых глаз:

– Счастливая людына! Ноги на земле, а голова в небе, у Бога.

У плетня Кривендихи народу добавилось. Зрелище забоя борова незаметно переходило в общее празднество. Оркестранты уселись во дворе на лавке и настраивали инструменты. Оркестр нехитрый: троистая музыка, сельское трио. Музыканты – двое седых братьев-гончаров Голендухов с бубном и цимбалами да скрипач, хромой подросток Петько. Переглядывались, пробовали нащупать лад, подстроиться друг под друга.

– Куды ж ты, брат, подбил низко!

– А то! – бурчал старший. – Цимбалы три года висели, ослабли. И крючки сильно цепляют, гнутые.

– Та ты сам стал гнутый.