Лето волков

Принаряженная хозяйка гулянки продолжает хлопотать у летней кухни, командуя помощницами. Крот, в сопровождении жены, у которой лицо перевязано чистенькой шелковой хусточкой, появляется у печи. Супруги отмылись от кузнечной гари и стали весьма симпатичной парой. Глаза Олены сияют над шелковой повязкой.

В единственной руке у Крота завернутый в тряпку и перевязанный бечевкой предмет. Он ловко, помогая себе коленом, развязывает узелок, разматывает холстину за холстиной и, наконец, выкладывает небольшой кусок домашней колбасы:

– Возьми, Кондратовна, на общий стол.

– Вот спасибо, кум! Шо б мы без тебя делали? – не без иронии принимает дар хозяйка, кладет колбасу на глиняное блюдо и торжественно несет к столу.

– Ты ж говорил, окороку возьмешь целый ковалок, – чуть не стонет жена.

– Бачишь, скоко тут всего. Чего расходоваться?

Глаза Олены полны слез.

– Ой, пришов козак додому, нихто не встречае, ой! – затягивает Гнат, усевшийся на лавке рядом с Попеленко. – Нихто хлиба не дае, нихто не угощае, ой…

– Ну, хватит, Гнат! – возмущается Попеленко. – Речь говорить будут.

Музыка смолкает.

– Сегодня мы собрались, товариши, – говорит, поднявшись, Глумский, – как в доброе время, по поводу прибытия моряка-черноморца, героя взятия Измаила, Валерия Кривенды…

Валерик встает, застенчиво усмехаясь. Климарь бухает в ладони: не слабее полковой пушки.

– Приятно нам и дуже радостно, шо видим наших хлопцев живых! Хай бы все так повертались! – Глумский запнулся, уставившись в стол. Наконец нашел ускользнувшую тему. – Шоб мы всегда радовались, а также шоб гончарня выполняла план, а колхозный жеребец давал доход в меру сил, восполняя погибшее конское поголовье.

– И всем такого ж здоровья, як у него! – кричит старший Голендуха.

Глумский сдерживает смех, выставив вверх указательный палец.

– Войска наши уже за Вислой-рекой, до Германии два шага, но много будет тяжелых боев. И хай скорее победа, а то кажный день народу убыток! Первую чарку за скорую победу!

Чоканье, смех, плач, крики, говор, шум за столом…

– Хорошо сказал, – говорит брату Степан Голендуха. – Но не та гулянка, хлопцев мало. Боевой молодежи мало! В старое время не успеют выпить, уже драка. Умоются, опять за стол.

– Умели гулять… Ой, брат, мы эту… туш забыли сыграть! Петько, давай.

Туш в исполнении троистой музыки звучит немного печально.

21

Иван дошел до околицы. Пулемет на плече. Развернулся и увидел Варю.

Она шла к нему, помахивая свертком, который несла в руке. Ступала красиво, победно, уверенно. Над головой Ивана колыхались ветви той плакучей вербы, под которой он однажды ждал Тосю. Казалось, с тех пор прошел целый век. Была видна дорога, уходящая в Лес. Доносилась музыка с гулянки.

Файдешин трепетал на ходу, переливался, обрисовывая колени и бедра, крупные губы Варюси были чуть приоткрыты то ли для улыбки, то ли для поцелуя. Остановилась очень близко.

– Ваня, ты, говорят, посватался?

Лейтенант молчал.

– Да посмотри ты на меня! Вот… Платье дошила. Как тебе? – она, придерживая рукой файдешин на бедре и вальсируя, сделала круг. Поблескивало монисто, качались жемчужинки в ушах, платье поднялось колоколом. – Интересно, для кого я так старалась, а? Как ты думаешь?

Лейтенант по-прежнему молчал, он то поднимал взгляд, то опускал. Варя все еще имела власть над ним. Он отвернулся, чтобы не смотреть на нее. Но легкий шелест файдешина, которым играл ветер, казался ему оглушительным, зовущим, лишающим сознания…

– Слушай, – сказала она, вдруг отбросив игривый тон. – Я серьезно. Нельзя тебе оставаться. Даже на ночь. Заупрямничаешь, жизнь потеряешь. Поверь! Насолил ты им. Мокеевну пошлю на Грушевый хутор. Кум Дмитро ветеринар, он приедет с хутора, у него лошади, бричка.

Она взмахнула свертком и, наконец, протянула его лейтенанту в вытянутой руке. Он повернулся. Отвел ее руку в сторону. Сверток, видно, был тяжелым.

– Мне подарков не надо.

– Поедем ночью, через Гуту, никто не увидит. До Житомира доберемся, там родичи. И доктора хорошие. Подлечат тебя. Потом… хочешь – на фронт, хочешь – до Тоськи. Удерживать не буду. Себя сбережешь – и на том спасибо!

Иван молчал.

– Ваня, любый мой, подумай.

Голова у него слегка кружилась от ее близости. Он выдохнул:

– Нет. Извини!

– Эх, Ваня… – она убрала руку со свертком. И вдруг засмеялась, как будто бы все, что говорила, было шуткой. Смех внезапно перешел в плач.

– Сразу две жизни губишь, свою и мою. Будто я тебе чашку дала, а ты об землю – шарах, и все.

Она пошла нерешительно, словно ожидая зова. Он смотрел вслед. Файдешин от порыва ветра прилип к телу, обрисовывая ее с такой ясностью и выразительностью, с какой не смогла бы это сделать даже полная нагота.

Варюся обернулась. Лицо было мокрым, но слезы высохли, как только она ощутила жадность мужского взгляда. Подождала чуть-чуть, но ничего не услышала. Сказала, уже не сдерживая слезы, которые снова заблестели на щеках:

– Две чашки сразу: шарах, и все!