Летописи Ванильного некроманта. Том первый

Рука Странника дрогнула, и клинок оцарапал шею Матери. Но она даже не вздрогнула. Двумя пальцами она отвела смертельное лезвие от своего горла: и гладкая сталь кажется всего лишь серой шёлковой лентой в руке.

— Так слушай, — сказала Мать ледяным, страшным голосом. — Мы с Первым Некромантом некогда выгрызли это место у Смерти зубами, отвоевали в страшной борьбе, и она сдалась, поставив нам лишь одно условие: здесь никто не умрёт. Здесь никто не умрёт, ты понял меня?! Но я не могу взять жизнь ниоткуда, я лишь могу обмануть Смерть, сказав, что дала жизнь очередному ребёнку. И каждый, кто мной усыновлён или удочерён, когда-то умер и начал жизнь сначала.

Странник выпустил меч из руки. Дрожа, потянулся к Матери, как зачарованный, словно приглашал её в танец, словно хотел обнять, но она перехватила его руку. Её пальцы очень сильны, и тепло их привело Странника в чувство. Он стал на колени, трясясь в смертном ознобе.

— Я согласен на всё, — произнёс он непослушными ему губами.

— Но согласна ли я? — спросила его Мать Некромантов. — Нужен ли мне такой сын?

Она вдруг страшно оскалила зубы, и теперь пришла очередь Странника отступать от неё на шаг. Прямо на коленях, потому что встать он уже не мог — он умирал.

Дальше Мать не пустила его, удерживая за руку, как ребёнка, который вырывается, чтобы сделать очередную глупость.

— Слушай же меня, Странник Ноттингард Уиндвард. Если ты начнёшь сначала, ты забудешь всё, что сотворил. Но мы будем это помнить. Мы будем помнить, что ты убийца и предатель, каким бы хорошим человеком ты себя не показал впредь.

— Я согласен.

— Ты попадёшь в возраст, предшествовавший твоему первому дурному поступку.

— Я согласен.

— И я не думаю, что когда-нибудь смогу полюбить тебя, как сына, Нот Уиндвард.

— Я согласен!

Он больше не мог говорить. Смерть сжала свои тиски, забрала его последний вздох и не позволила сделать последний выдох. Смерть стиснула ему зубы, чтобы не позвал на помощь, Смерть сковала ему руки и ноги холодом, которому никогда не сделаться теплом…

Никогда — если только ты не сын Матери Некромантов.

Время утекало вслед за облаками, которые неслись куда-то далеко на запад. Время песком сквозь пальцы сквозило и падало на берега, никогда не видавших следа человеческой ноги. Время сыпалось бесконечным листопадом, пятная чёрную землю и зелёную траву жёлтым, багряным, оранжевым, бордовым. Время раздавило Нота Уиндварда, смяло в крошечный комок, отняло всё, что было, забрало даже тень воспоминаний. Он чувствовал, что умирает; но он ощущал в себе боль, страх и надежду, а стало быть, жил.

…И когда он увидел потолок спальни над собой и пятна света от настольного светильника, и ночь, подступившую к самому краю его сознания, наступившую на горло, забившуюся в уголки глаз, он протянул руку к свету и посмотрел на свои маленькие детские пальчики. Запястье с повязанной красной ленточкой. И маленькое клеймо храма Свободных, которое никогда не исчезает, появившись однажды. В его голове мелькнула коротенькая, печальная мысль: "Мне не больше пяти лет!"

Но она тут же угасла. Нот Уиндвард ничего не помнил, кроме ночного кошмара: он один, в лесу, и у ног его корзина, опрокинутая набок, и чей-то меч с каплями крови на острие. И никого вокруг. Это так непередаваемо страшно. А ещё у него ныли зубы, ныли так, словно он очень долго и изо всех сил стискивал челюсти. И слышно было, как внутри него текла кровь, толкаясь, словно ища пути наружу, и эти толчки отдавались в ушах тихим, но опасным рокотом. Темно. Темно. Это потому, что он закрыл глаза. Открывать их так же страшно, как и держать закрытыми.

— Мама! — с трудом и очень жалобно сказал Нот.

- Я здесь.

— Мне приснилось, что ты меня бросила. Что ты меня не любишь!

Он услышал вздох. Открыл глаза. Оказывается, ночь уже прошла — в окне брезжил рассвет.

И слова капали медленно, словно нехотя:

— Нет, сынок. Я тебя не бросила.

Нот вцепился в руку мамы. Она тёплая, мозолистая, и о неё так приятно тереться лицом.

— Я болен?

— Теперь уже нет, — сказала мама. — Теперь всё будет хорошо.

* * *

Дыхание осени в каждом шаге и на каждой ветке чувствовалось настолько сильно, что при вдохе холодело в груди. Вдохнёшь синеву, выдохнешь лёгкий белый пар, и его облачка соединятся в небе в силуэты сказочных городов. Уже не ляжешь на тёплую землю, ощущая всем телом её могучую силу — холодно, холодно, слишком холодно. Уже не прижмёшься к замшелой сосне, пачкающей одежду золотистыми чешуйками коры и янтарными потёками смолы: мох впитал слишком много влаги, чуть коснёшься — и намокнешь.

Улетали к югу последние косяки птиц. Протяжно кликали запаздывающих друзей гуси и утки. Серые цапли летели величаво и беззвучно, и взмахи их крыльев будили в груди беспокойство. Сбрызнутые дождём жёлтые и красные листья казались такими яркими, что приходилось щурить глаза.

Осень! Время, когда летать хочется уже с такой силой, что боль во всём теле заставляет выпрямиться навстречу к небу и тянуться в него, тянуться, ожидая, что оно подхватит тебя на широкую синюю ладонь…