Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

в трудах его праведных, светом негасимым в житейской нощи. И подарю я мужу моему возлюбленному дитя, жизнь коего посвящена будет одному лишь искусству. С колыбели привью я младенцу чувство прекрасного, и глаза его отверзятся чистым возвышенным идеалам. Ради него пожертвую я своим призванием, и пусть в юдоли серых будней разобьется мое бедное сердце! Прощай, искусство! Прощай, слава! Прощай, театр! Аглая покидает вас, и уж никогда боле не вернется она на подмостки». Гм. Н-да-с...

Гробовщик смахнул набежавшую слезу и медленно, опустошенно — глаголы явно потухли — опустился на стул.

— Гм. Да. Господин обермайстер рыдал во весь голос и рвал волосы у себя на голове... Это когда мы втроем уже сидели за свадебным столом... А потом вдруг как возопит: «О, горе мне, несчастному! Отныне конченый я человек. Что мой театр без великой Аглаи?! Балаган! О боги, я разорен!» Гм. Н-да... Той тысячи гульденов, которую я заставил его принять, чтобы он хотя бы первое время мог как-то сводить концы с концами, хватило, понятное дело, ненадолго. Гм. Н-да-с... С тех пор ходит бедолага как в воду опущенный. Вот только недавно, когда вдруг обнаружил в моей дочери прирожденный травматический талант, вновь как будто воспрял. Гм. Н-да... Видать, на следственное, она ведь дочь госпожи Аглаи... Н-да, велики чудеса Твои, Господи! Иное человеческое дитя музы избирают уже с колыбели. Офелия! Офелия!!!

Охваченный внезапным порывом восторга, старик схватил мою руку и принялся изо всех сил трясти ее.

— Да будет вам известно, господин Таубеншлаг, что Офелия, мое дитя, — это богоданный ребенок! Господин Парис всегда говорит, когда заходит за своим жалованьем ко мне в мастерскую: «Не иначе как сам великий бог Весталус присутствовал при том, как вы, мастер Мутшелькнаус, зачинали дитя сие благословенное!» Ведь Офелия... — и голос гробовщика вновь понизился до шепота, — но это промеж нас, как и... и... тьфу ты... ну да, как и крышки эти проклятые... Гм... О чем это я?.. Ах да, ведь Офелия явилась на свет Божий по прошествии шести месяцев. Гм... Всем прочим детям на это потребно никак не менее девяти. Гм. Н-да. Но для избранников, отмеченных рукой судьбы, закон не писан. А Офелия, равно как и ее мать, рождена под королевской звездой... Гм... Одно плохо — непостоянная она... звезда эта самая... Ну да ладно, хоть госпожа Аглая и не велела мне об этом рассказывать, но так уж и быть, господин Таубеншлаг, вам-то, похоже, довериться можно: нет,

у меня просто в уме не укладывается, ведь она почитай как сидела на троне! И если б не наша роковая встреча — только об этом подумаю, и слезы сами так и льются из глаз, — она бы сейчас разъезжала в экипаже, запряженном четверкой белоснежных арабских скакунов. Но она... она... эта чистая душа бросила все ради меня, ничтожнейшего из смертных. Гм. Н-да. Воистину, неисповедимы пути Господни... Ну, а с троном-то этим, — он клятвенно воздел руку, — не видать мне спасения, если вру, — дело было так: господин обермайстер Парис — он сам мне про это рассказывал — в юности своей служил Великим фикс... вике... визирем при султане арабском в Белграде. Ну и доверили ему репетри... репетировать с высочайшим гаремом его арабского величества.. Гм. Н-да. И в гареме том жена моя, госпожа Аглая, выдвинулась на первые роли, потому как шибко талантлива была — в Арабии ее называли «Марь-Терезия», это приматро... примадонна по-ихнему, — до того дошло, что его величество и дня не мог без нее прожить, стала она для него навроде левой руки... Ну да, фикс... вике... визирь — правая, она — левая... Все бы хорошо, но тут его арабское величество возьми да умри, и пришлось тогда господину Парису с моей супругой спасаться среди ночи бегством... Слава Богу, что удалось им переплыть на другую сторону Нила... Гм. Н-да. Тогда-то, ну вы про это уже знаете, она сделалась мраморной нимфой. В одном потайном театре, который в свое время основал господин Парис... Потом она ради меня оставила сцену... Театр без нее прогорел и гениталь... гениальный обермайстер целиком посвятил себя театральному обучению Офелии. Гм. Н-да. «Все мы живем только ради нее, — говаривал он. — И нет для вас, господин Мутшелькнаус, более священной обязанности, чем лелеять сей редкостный цветок, дабы артистическая карьера Офелии не усохла на корню, вы должны сделать все, даже невозможное». Понимаете теперь, господин Таубеншлаг, почему я вынужден идти на такие сомнительные заказы — ну да вы знаете какие! Тяжко приходится нашему брату гробовщику, невыгодное это дело, доложу я вам, производство гробов... Очень уж живуч человек. Гм. Н-да. Театральный курс моей дочери я еще могу худо-бедно оплатить, но вот запросы всемирно известного сочинителя профессора Гамлета из Америки мне уже не по карману. Недавно мне пришлось подписать ему вексель, его-то мне теперь и приходится отрабатывать. Гм. Н-да. Дело в том, что профессор Гамлет молочный брат господина Париса; прослышав о величайшем таланте Офелии — вы только подумайте, слух о восходящей