Лев

Прежде всего была эта машина — без крыши, без стекол, с прекрасным обзором, открытая всем ветрам и приспособленная для езды по самому жуткому бездорожью. И за рулем сидел ас, который вел машину смело, уверенно, легко, с неподражаемым мастерством. К тому же он превосходно знал местность, — результат бесчисленных экспедиций, объездов, инспекций и наблюдений, которые вел каждый день и уже много лет. Это был Буллит в его основном воплощении, во всем блеске его редкой профессии, несравнимой ни с какой другой, и для которой его могучее тело и львиная морда с рыжей шевелюрой казались специально созданными и предназначенными.

Широкие плечи его распрямились, мощная шея была обнажена, сильные губы чуть Оскалены из-за встречного ветра, и он мчал меня навстречу этому радостному утру, словно на победоносный бой.

В это мгновение, — он это знал и ничуть этому не удивлялся, — ему принадлежало все! Машина, с которой он делал, что хотел. Преданные до конца рейнджеры, чей громкий, детски непосредственный хохот я слышал всякий раз, когда рывок «лендровера», ухаб или крутой поворот бросали их друг на друга.

Патриция, которая прижималась к боку своего отца, словно для того, чтобы впитать в себя его тепло и его силу, и которая то и дело обращала ко мне исхлестанное ветром личико и подмигивала, дергая за рукав, чтобы я полюбовался искусством и смелостью могучих рук, сжимавших баранку.

И наконец: все эти леса, раскинувшиеся на десятки и десятки миль невероятным разнообразием растительности и живых существ, все эти просторы под величавой сенью Килиманджаро.

Порой Буллит гнал «лендровер» вверх по крутейшему склону под немыслимым углом, так что машина чуть не вставала на дыбы, и резко тормозил на вершине холма, откуда словно с высоты птичьего полета открывался необъятный вид. Порой он нырял в глубину долин, таких темных, извилистых и заросших колючими кустами, что они напоминали подводные ущелья с колониями звездчатых кораллов. Так же внезапно вылетали мы на солнечный простор саванны. И снова ныряли в тень могучих деревьев.

Разумеется, ничто не могло сравниться с тайнами, которые приоткрыла мне Патриция. Но и то, что показал мне Буллит в стремительном бешеном темпе, тоже было бесподобно. Сам возраст девочки, — в котором и заключалась ее главная сила, — ее одержимость Кингом, заразившая и меня, ограничили наш мир пределами сказочного царства тайны. Буллит, наоборот, расширял его, освещал, открывал перед нами заповедник во всей его полноте и великолепии.

Я давно утратил самую элементарную способность ориентироваться, не понимая уже, где право, где лево, куда мы мчимся — вперед или назад, и нимало о том не заботился. Эти понятия ничего не значили и не имели никакого смысла среди замкнутых полян, густых зарослей, узких долин в форме полумесяца, массивов гигантских деревьев и саванн с призрачными лесами, которые мелькали, перемешивались, крутились вокруг нас, сливаясь в единый пейзаж, одновременно буколический и дикий, полный меланхоличной нежности и свирепой жесткости. Утреннее солнце высвечивало яркие или глухие тона, кричащие или пастельные пятна трепещущей листвы и трав в этом зеленом океане, из волн которого, подобно утесам, вздымались тут и там обломки древних вулканов, еще увенчанные застывшими потоками лавы, как черной пеной.

Где были города, или потерянные деревушки, или хотя бы одинокие хижины, над которыми курился бы дымок, загрязняя лазурь неба? Здесь земля никогда не знала ни следа, ни запаха, ни тени человека. С незапамятных времен здесь рождались, жили, охотились, спаривались и умирали животные. И ничто здесь не изменилось. Животные, как сама земля, помнили о первых днях творения. И Буллит, великий волшебник с рыжей гривой, заклинал их всех, замыкая в стремительные магические круги.

Антилопы, гну, газели, зебры и буйволы, — на пределе скорости машина кренилась, выпрямлялась, ныряла, вставала на дыбы и гнала их стада друг на друга и все сужала круги, пока не наступал момент, когда весь этот калейдоскоп пестрых шкур, морд и рогов не рассыпался во все стороны прыжками, скачками, галопом, отчаянными перебежками и не исчезал в бескрайних зарослях.

Задыхаясь, опьяненная и ослепленная счастьем, Патриция кричала:

— Смотрите! Как они хороши! Как быстро мчатся зебры! Как высоко прыгают антилопы! С какой силой буйволы ломятся сквозь кусты!

Она схватила меня за руку, словно чтобы понадежнее передать мне свою уверенность, и сказала:

— Мой отец — их друг. Животные нас знают. Мы можем с ними играть.

Не знаю, разделял ли Буллит, столь суровый ко всем, кто хоть в малейшей степени нарушал покой животных, наивную уверенность своей дочери. Возможно, он полагал, что именно из-за непреклонной строгости, с какой он охранял этот покой, сам он мог его иногда нарушать. А может быть, просто в нем пробудился инстинкт, страсть, с которой он не в силах был справиться? Какое мне было дело! Игра продолжалась. И становилась все рискованнее, все опасней.