Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Предвижу тяжелые потери, сказал Лазарет.

В зарослях крапивы опасностей мы сорвем цветок – ванную[39], сказал Кляйнцайт. Спартанцы на влажной от моря скале сидели и расчесывали волосы.

Я думал, ты с афинянами, сказал Лазарет.

Спартанцы, афиняне, ответил Кляйнцайт. Все едино. Нипочем не сдавайся врагу / И спусти свою битву в трубу.

Ты последнюю строку перепутал, сказало Слово. Там: «И получишь ты дырку во лбу».

Что-то с памятью твоей вдруг стало, сказал Кляйнцайт.

Ничего с моей памятью не стало, сказало Слово. Вообще ничего.

Что ж, мой мальчик, сказал Лазарет, желаю тебе удачи.

Ох да, сказал Кляйнцайт. Как пить дать желаешь.

Я правда желаю, сказал Лазарет. Твое поражение – моя победа, а твоя победа – моя победа. Я только выигрываю.

Если нет проигрыша, нет и победы, сказал Кляйнцайт.

Софистика, ответил Лазарет. Все очень просто: что б я ни делал, я выигрываю. Ты себя вспомнил?

Припоминаю, ответил Кляйнцайт. Маню по кусочку.

Поглядим, что останется, сказал Лазарет.

Останется вспомнить остатки, сказал Кляйнцайт.

XLV. Машина от Бога

Под желтым пластиком «райменовского» пакета, что покрывал ее, желтая бумага тихонько порыкивала. Возлюбленный, вернись ко мне, шептала она. Как было хорошо, как хорошо было в последний раз, когда ты взял меня во сне. Где же ты?

Его сегодня тут нет, сказало Слово. Есть я.

Только не ты, захныкала желтая бумага. Только не твоя огромность. Нет, нет, пожалуйста, ты делаешь мне больно. О Боже мой, эта жуткая необъятность тебя, тебя, тебя, тебя…

Подобно грому и молнии, семя Слова впрыснулось в желтую бумагу. Вот, сказало Слово, пожалста. Я вдохнуло в тебя жизнь. Пусть гибнут сотнями и тысячами, время от времени один должен доерзать до цели. Я прослежу.

Желтая бумага тихо плакала. Он хотел… Он хотел… Она всхлипнула.

Да, сказало Слово. Он хотел?

Он хотел быть единственным, он хотел сделать это только сам.

Никто не делает этого только сам, сказало Слово. Никто, если только я не брошу свое семя. Тачка, полная клади, и все такое.

Что? – спросила желтая бумага. Что тачка, полная клади, тучка, полная градин, стрелочка в квадрате? Что это?

То, что проходит через мой космос то и дело, ответило Слово. Одна из мириад вспышек, ничего особенного, быстрее скорости света приходят и уходят они. Что я сказало, мой разум повсюду.

Тачка, полная клади, сказала желтая бумага.

Да, сказало Слово. Мой ум полон всевозможной белиберды. Вроде того, как людям на ум взбредают чудны́е мотивчики и обрывки всякого и давай там петься вновь и вновь, но несоизмеримо быстрее.

Тачка, полная клади? – произнесла желтая бумага.

Это я так это называю, сказало Слово. Пневматика.

Мнемоника, сказала желтая бумага.

Да как угодно, сказало Слово. Сама строчка – из Пилкинза.

Милтона? – сказала желтая бумага.

Типа того, сказало Слово. «Волшебные узы гармонии», так он сказал. Мне нравится. Как песня. «Твоих, Гармония святая, / Волшебных уз не разрывая»[40]. Это славно. Когда-нибудь я еще подумаю над этим.

Хочешь мне сказать, произнесла желтая бумага, что «Тачка, полная клади» есть не что иное, как мнемонический прием, чтобы запомнить «Волшебные узы гармонии»?

Именно, подтвердило Слово.

Возмутительно, сказала желтая бумага. А поверх всего прочего они совсем не похожи друг на дружку.

Конечно, ответило Слово. Если мнемоника та же, как то, что тебе напоминает, к чему ею морочиться. Мне даже не нравится, если они слишком близко. Если тебе есть о чем приятном подумать, ты ж не захочешь это держать все время на виду, чтоб все достоинства стерлись. Держи в темноте – вот что я всегда говорю.

Все это далеко за моими пределами, сказала желтая бумага.

Разумеется, сказало Слово. И за моими, а также вокруг да около.

Но твоя жалкая тачка, полная клади, врезалась в людские умы, продолжала желтая бумага. Твоя несчастная мнемоника – даже не то, к чему отсылает. За вспышку у тебя в уме, за чудной мотивчик, что молнией пришел и ушел, люди страдают и умирают, разгадывая то, что не загадка, копая там, где нет клада.

Почему нет, сказало Слово. На то люди и нужны. Время от времени, говорю же, я слежу за тем, чтоб один пробился.

Кляйнцайт? – спросила желтая бумага.

Я не знаю, как его зовут, сказало Слово, и мне безразлично. Кто б ни писал по тебе, пусть пишет дальше. Это уже в тебе.

Но, знаешь, правильно ли это художественно? – спросила желтая бумага. Разве это не что-то вроде бога из машины?

Не смеши меня, ответило Слово. Машина, будь то пишущая машинка или японская ручка, – от бога. Откуда еще она может быть?

Так ты, стало быть, бог? – спросила желтая бумага.

Боги у меня на побегушках, сказало Слово и исчезло.

Кляйнцайт не должен узнать, что произошло, зашептала желтая бумага. Я никогда не расскажу ему. Возлюбленный, вернись ко мне.

XLVI. Бегство

Утро. Холодно. Низкое белое зимнее солнце. Белые выхлопы от проезжающих машин туго закручиваются в ознобе. Люди на мостовых выдувают белые облака дыханья. Мимо больницы проходит Поступок, сигарета в зубах, руки в карманах. Головы не поднял. Достигши угла, повернулся, вернулся, посмотрел вверх на больницу.