Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Орфея не устраивало просто быть в нутре всего, в месте под всеми местами, сказал Лазарет. Гармония привела его к бездвижности и спокойствию в середке, а он такого вынести не может. Нирвана ему не по вкусу. Он хочет вернуться наружу, хочет, чтобы опять камни и деревья водили вокруг него хороводы, хочет, чтоб их с Эвридикой видели вместе в шикарных ресторанах и все такое. Естественно, он ее теряет. Она больше не может выходить наружу точно так же, как он не может сидеть внутри.

Так он не терял ее, обернувшись? – спросил Кляйнцайт.

Такое вот, конечно, приплетают, произнес Лазарет. Но оглядывайся или не оглядывайся – большой разницы не составит.

Что случилось потом? – спросил Кляйнцайт.

Все вновь идет по кругу, ответил Лазарет. Орфей скорбит, куксится, больше не желает ходить на вечеринки, не клеит местных баб, они говорят, что он педик, одно ведет к другому, его раздирают на куски, и вот по реке вновь плывет голова, устремляясь к Лесбосу.

Что все это означает? – спросил Кляйнцайт.

Как это может означать? – сказал Лазарет. Значение – предел. А никаких пределов нет.

XL. Крупная ценная прелестная мысль

Ночь, ночь, ночь. Имманентность ночи. Неограниченные запасы резервов ночи в часах. Неумолимы часы эти, их стрелки никогда не устают. Напыщенны в своей неуклонной точности: в минуте шестьдесят секунд, в часе шестьдесят минут, в сутках двадцать четыре часа. Одинаково для нищего и миллионера, старого и малого, больного и здорового.

Гнусная ложь, сказала часам Сестра. Сколько раз видала я, как ты удваиваешь плохие часы и укорачиваешь хорошие.

Много раз, хо хо, ответили часы.

Сестра отвернулась от злорадного лица циферблата, прислушалась к палате за светом лампы, медленно вывела на бумаге:

Э-В-Р-И-Д-И-К-А

А, сказал Лазарет. Наша не-такая-уж-давняя беседа.

И ты туда же, сказала Сестра. Зверская скотина.

Отнюдь, сказал Лазарет. Ты и я, мы же профессионалы, нет? Мы превозмогли иллюзии и хлипкие пленки шторок романтики, не правда ль?

Иди в жопу, сказала Сестра.

А что ты там Богу говорила? – осведомился Лазарет. Все люди больны. Да. Бог тебя не понял. Не смог бы.

Ты-то понимаешь, надо полагать, сказала Сестра.

Ты эту мысль у меня почерпнула, сказал Лазарет.

Большое тебе спасибо, сказала Сестра.

На здоровье, ответил Лазарет. Это поистине крупная ценная прелестная мысль. Я такими без разбора не бросаюсь. Однажды я сунул ее тебе в лифчик, спрятал ее у тебя на груди. Приятно было пощупать.

Старый развратник Лазарет, произнесла Сестра.

Уж какой есть, сказал Лазарет. Как мы говорили, все люди больны. Их болезнь – жизнь. Жизнь – первородное заболевание неодушевленной материи. Все было неплохо, пока материя не сваляла дурака и не ожила. Мужчины явно прогнили насквозь от своей одушевленности. Женщины же, напротив, еще не вполне утратили здоровье неодушевленности, здоровье глубокой бездвижности. Они не так больны жизнью, как мужчины. Скажу тебе такое, чего не говорил Кляйнцайту. Фракийские женщины не разрывали Орфея на куски. Он развалился сам, все время разваливается и дальше будет разваливаться. Хлебом его не корми, а дай развалиться. Утомительно, хотя, должен сказать, меня восхищает его отвага. Сильный пловец.

А я вот что скажу тебе, произнесла Сестра. Ты жуткий зануда. Плевать мне на Орфея, Эвридику и все такое. Я просто хочу, чтобы Кляйнцайт поправился.

Никуда не денется, поправится, ответил Лазарет. Он оправится от жизни. Я же сказал, я держу тебя. Ему ты не достанешься.

Ерунда, сказала Сестра, положила голову на стол, тихонько заплакала в свете лампы.

XLI. Поступок при входе

Поступок послонялся у фасада больницы, затянулся поглубже сигаретой, швырнул окурок в канаву, глянул на часы, глянул на проезжающие такси, крутнулся на каблуках, вошел в больницу.

У конторки регистратуры стояли двое полицейских.

Вы это к кому? – спросили они.

К Кляйнцайту, ответил Поступок и двинулся к лестнице.

Двое полицейских схватили его с обеих сторон за руки, выволокли наружу, затолкали в полицейский фургон, увезли прочь.

XLII. Бац нет

Утро, Кляйнцайтово первое утро в больнице. Пых пых пых пых, вот он каков. Снаружи черная ночь, а тут – тележка с утренним чаем. Кто ходит в ванную, писают в ванной, кто ходит в бутылки, писают в бутылки, у кого собирают анализы, сдают анализы для сбора. Нокс выпил чай, прочистил горло.

– Насчет гробов, – сказал он Кляйнцайту. – Вам не следует обращать внимания на тот каталог и на то, что я говорил. – Почему? – спросил Кляйнцайт.

– Вам и без того есть о чем подумать.

Наверняка слышал нас с Сестрой вчера ночью, подумал Кляйнцайт. – Вы это о чем? – спросил он.

– Вы уже уходили отсюда, – сказал Нокс. – Возможно, вы это сделаете еще раз. Надеюсь, вы это сделаете. Не все из нас, знаете… Понимаете меня, да? – Совершенно, – ответил Кляйнцайт. – Но с чего это у вас такая забота обо мне, что называется, как-то вдруг?