Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

– Прелесть, – сказал Кляйнцайт, погрузился в волосы на лобке Любты Дьюитт, обнаружил, что на глазных яблоках у него время от времени глазурью проступает изображение доктора Буйяна. Это они могли б и заретушировать, подумал он, попытался вызвать в уме ту песенку Смерти, какую он не вполне расслышал, осознал, чем именно он занимается, попробовал не вызывать ее в уме. Подло, подумал он. Надо быть осторожней. С его койки не видать никаких аэропланов. Ужасающее солнечное дневное небо. Когда Наполеон говорил о двухчасовой храбрости, он мог иметь в виду лишь два часа пополудни, подумал Кляйнцайт. Два часа ночи – ничто по сравнению. Любта Дьюитт, 43-25-37, была «Мисс Литые Авры» в этом году, ее любимая книга – «Бхагават-Гита», она играет на цимбалах и учится на стоматолога. Зубы, ради всего святого!

Ты неправильно меня понял, произнес Лазарет. Я не намерен тебя пожирать.

Но ведь это тебя не остановит, отозвался Кляйнцайт.

Ах, – произнес Лазарет. Понимание твое – крепче прежнего. Если в природе вещей этому суждено случиться, ты же поймешь, правда, что это лишь в природе вещей?

Вполне, ответил Кляйнцайт.

Хорошо, сказал Лазарет. Теперь, раз мы несколько разрядили обстановку, можем немного и поболтать.

О чем? – спросил Кляйнцайт.

Об Орфее, сказал Лазарет. Ты знаешь историю?

Конечно, знаю, сказал Кляйнцайт.

Расскажи мне ее, сказал Лазарет.

Своей лирой Орфей творил деревья и все такое, сказал Кляйнцайт. А потом Эвридика в Подземном царстве, он чуть было не вывел ее наружу своей музыкой, но оглянулся и потерял ее. Не нужно было ему оглядываться.

Так я и думал, сказал Лазарет. Дребедень школярская. Давай-ка приглядимся к Орфею. Я не утверждаю, что у истории есть начало, я даже не утверждаю, что это история, – истории, они как узелки на веревке. Однако есть место, время, откуда я хочу приглядеться к Орфею.

Продолжай, сказал Кляйнцайт. Я слушаю. Он наблюдал за вспыхами на экране, слушал, что говорил Лазарет. Пролетел аэроплан, вдалеке.

Безмолвие, произнес Лазарет. Безмолвие и отделенная голова Орфея, безглазая, разбухшая и гниющая, почернелая и жужжащая от мясных мух, лежит на пляже в Лесбосе. Вот она, вымытая на золотой песок под ярко-синим небом. Такая маленькая с виду, потерянная и почерневшая Орфеева голова! Ты замечал когда-нибудь, до чего маленькой выглядит голова человека, когда она больше не на его теле? Воистину достойно удивления.

Я что-то не припоминаю ту часть про отделенную голову, сказал Кляйнцайт.

Самой собой, сказал Лазарет. Это самая сердцевина и ядро всего дела. Ты не припоминаешь, как фракийские женщины разорвали его на части, голову бросили в реку? Как голова пела песни, плывя по течению к морю и через все море к Лесбосу?

Теперь возвращается, сказал Кляйнцайт. Смутно.

Смутно! – произнес Лазарет. А что не смутно? И в то же время, знаешь, жгуче ясно. Вечно подрагивает в воздухе. Голова заговаривает. Начинает яриться и проклинать. День и ночь голова Орфея ропщет на судьбу, лежа на пляже Лесбоса. Я не мог понять почти ничего из того, что она говорила.

Ты там был? – спросил Кляйнцайт.

Я там был, ответил Лазарет. Я был там, потому что пляж Лесбоса был лазаретом для Орфея. Спустя некоторое количество дней голову пнули в море.

Кто? – спросил Кляйнцайт.

Я не заметил, ответил Лазарет. Не имеет значения. И сейчас у меня перед глазами. Прибоя не было, пляж был укромен. Голова покачивалась в воде, словно кокос, затем ее понесло в море. За ней оставался небольшой кильватерный след, пока она плыла в открытое море. Стоял один из тех серых дней, воздух был очень тих, вода – ровна и гладка, вода тихонько плескала о пляж, пока накатывал прилив.

Прилив? – спросил Кляйнцайт. Не отлив?

Прилив, повторил Лазарет. Голова плыла против прилива. Подумай о том, как она плывет день и ночь, без глаз, слепая голова Орфея.

Я думаю, сказал Кляйнцайт.

Думай о ней ночью со светящимся следом, сказал Лазарет. Думай о ней в лунном свете, как плывет она к Фракии. Думай о том, как достигает она побережья, дельты, устья Эвра. Как лосось, плывет она вверх по течению, э?

К тому месту, где его расчленили? – произнес Кляйнцайт.

К тому самому месту, сказал Лазарет. Подумай, как голова Орфея рыщет ночью в тростниках у реки, вынюхивает его части. Темно, луна села. Ты слышишь, как что-то шевелится, словно в камышах охотится собака. Ты и руки у себя перед носом не разглядишь, только слышишь, как что-то движется у самой земли. Ощущаешь воздух у себя на лице, лицом чувствуешь, как что-то проходит между тобой и рекой. Какой-то вздох, быть может, ты не уверен. Кто-то невидимый медленно уходит.

Он отыскал свои члены, сказал Кляйнцайт. Поманил их и вспомнил себя.

Что есть гармония, произнес Лазарет, как не собрание себя воедино?

– Ну что, голубчик, – произнесла дама с бюстом, на каком хорошо плакать. Бюст приближался волнующе, по-матерински. Валяй, говорил он, поплачь. Перед бюстом возник лист бумаги: я, нижеоказавшийся.

– Это еще что? – спросил Кляйнцайт.