Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

– Не годится, – сказал толстяк. – Так не подобает. Я не из тех, кто видит, как под каждым кустом таится иностранная угроза, учтите. Ничего подобного. Мне безразлично, атеист вы, или коммунист, или же черномазый какого угодно разбора. Но я, видите ли, любопытен. Чем больше вынюхиваю, тем больше мне хочется вынюхать. Я просто никогда не насыщаюсь. Вас не посещают – и вами не пренебрегают. В вас что-то не совсем то, не вполне вписывается в обычный удел человеческий, если вы следите за мыслью.

– Не вполне обычный удел толстяков, – сказал Кляйнцайт. И вновь не рассчитывал он, что это скажет.

– Не годится, – сказал толстяк. Он вытащил из своего запаса три сосиски в тесте, рассудительно их съел. – Нет-нет, – проговорил он, стирая с губ крошки. – Я, очевидно, слишком многочислен для вас, а вы просто уклоняетесь. Детские воспоминания?

– Что с ними? – спросил Кляйнцайт.

– Назовите одно.

Кляйнцайт не смог. В памяти у него не было ничего, кроме боли от А к В, увольнения в конторе, приема у доктора Розоу, приезда в больницу. Больше ничего. Он побледнел.

– Видите? – произнес толстяк. – Вы просто не желаете держать экзаменовку, а? Как будто выдумали себя экспромтом. Ну так мне-то что. Вот только я оказался необыкновенно проницательным наблюдателем. Никогда не насыщаюсь. Пока отложим, не так ли?

Кляйнцайт кивнул, вполне разгромленный. Он залег и не высовывался, отворачивался, когда кто-нибудь проходил мимо.

Вновь оставил он больницу, направился в Подземку, встал на перроне, читал стены, плакаты. СМЕРТЬ ЖИДОВСКОЙ СРАНИ. Энджи и Тим. ЧЕЛСИ. Меня работа отупляет. ОДЕОН. УБОЙ КОНЧАЕТ СМЕРТЬ. И всем не терпелось кончить вместе с ним! КЛАССИКА. УБОЙ КОНЧАЕТ СМЕРТЬ. Когда он кончил, они начали! СМЕРТЬ ЧЕРНОМАЗОЙ СРАНИ. Меня тупло порабощает. Фиговые Хрустики Палмна-Королевские Дядюшки Жаба. Цельный молочный шоколад, крупные кусочки фиг, стронций-91. Трико Красотка Полли. Жена не хочет меня бить.

Он заглянул в круглый черный тоннель, послушал, как рельсы ежатся перед приходом поезда, увидел огни у поезда впереди, затем окна, людей. НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, не НЕ КУРИТЬ. Он сел в вагон, закурил. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ВАШЕЙ ЖИЗНИ СИДИТ НАПРОТИВ ВАС? – спросила реклама. Доверьтесь Компьютеру Дат и Свиданий, и он найдет вам нужного человека. Место напротив Кляйнцайта было пусто. На отражение в окне он решил не смотреть.

Кляйнцайт вышел из Подземки, свернул на улицу, двинулся вверх по склону. Серое небо. Зябкий ветер. Кирпичные дома, двери, окна, крыши, трубы, медленно взбираются по склону шаг за шагом.

Он остановился перед домом. Старый красный кирпич и восходящая сырость. Старый тенистый дверной проем, выкрашенный охрой. Старые выкрашенные в зелень трубы, льнущие к фасаду, ветвящиеся, как лозы. Старые зеленые перила оград. Стертые ступени. Окна ничего не видели. Сбрендив в кирпиче своем, старый дом вставал на дыбы, словно слепая лошадь.

Будь домом моего детства, сказал Кляйнцайт.

Обои заплакали, ковры вспотели, воздух заскорузл от запаха старой жарки. Да, сказал дом.

Кляйнцайт облокотился на зеленые шипы ограды, подняв голову, взглянул в серое небо. Я не очень молод, сказал он. Мои родители, верно, уже умерли.

Отправился на кладбище. Наискось растет высокая трава, стертые камни. Мертвое кладбище. Я не так стар, сказал Кляйнцайт, ну да ладно.

Серость прекратилась, солнечный свет поступал сверху так жестко, что трудно было хоть что-то увидеть. В траве кипел ветер. Буквы, вырезанные в камнях, почернели от времени, потускнели тишиной, могли сложиться в любые имена или никакие вообще.

Кляйнцайт встал перед камнем, произнес: Будь моим отцом.

Моррис Кляйнцайт, сказал камень. Родился. Умер.

Будь моей матерью, сказал Кляйнцайт другому камню.

Сэди Кляйнцайт, сказал камень. Родилась. Умерла.

Говорите со мной, сказал Кляйнцайт камням.

Я не знал, сказал отцов камень.

Я знала, сказал материн.

Спасибо, сказал Кляйнцайт.

Он подошел к телефонной будке. Отличное место цветы выращивать, подумал он, вошел внутрь, возложил руки на телефон, не набирая номер.

Брат? – спросил Кляйнцайт.

Никто не может тебе ничего рассказать, произнес голос из предместий.

Кляйнцайт вышел из телефонной будки, вошел в Подземку, сел в поезд. Реклама сказала: ВАМ БЫ ЛУЧШЕ СТАТЬ ПОЧТАЛЬОНОМ.

Он вышел из Подземки, свернул в конный двор, занятый двумя «ягуарами» типа Е, одним «бентли», одним «порше», разнообразными ярко окрашенными «мини», «фиатами», «фольксвагенами». Остановился перед белым домом с синими ставнями. По бокам входной двери – черные каретные фонари.

Больше не твои, сказали синие ставни.

Пока, папуля, сказали два велосипеда.

Кляйнцайт кивнул, отвернулся, миновал газетный киоск, мельком взглянул на заголовки. ПЛАЧЬ-КА, БОГА РАДИ. Он вернулся в больницу.

Вокруг койки толстяка шторки задернули. С ним были Мягти, Складч и дневная медсестра. Две сиделки вкатили предвестник. Кляйнцайт услышал, как толстяк сопит.

– Я чувствую полноту, – выдохнул толстяк. Тишина.