Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Если внимательно рассмотреть наше повседневное понимание реальности, легко убедиться, что реально для нас не то, что происходит на самом деле, а некий привычный нам порядок событий. В этом туманном смысле реально не столько виденное, сколько предвиденное, не столько то, что мы видим, сколько то, что мы знаем. Когда события принимают неожиданный оборот, мы считаем, что это невероятно[25].

У меня больше нет ожиданного, сказал Кляйнцайт Ортеге. Психическое обрезание.

Без него тебе лучше, ответил Ортега. Покуда у тебя есть твои cojones[26].

Кляйнцайт отложил книгу, сосредоточился на сексуальных фантазиях. Юнона и он. Сестра и он. Юнона и Сестра. Он, Юнона и Сестра. Юнона, Сестра и он. Утомительно. Секс сейчас не на месте, сказал Секс.

Кляйнцайт унес глокеншпиль в ванную, немного потворил музыки. Что-то мне это не в жилу, сказал он глокеншпилю.

Поверь мне, ответил глокеншпиль, ты не был мой последний шанс. Я б мог выбрать. Ты не делаешь мне одолжения.

Кляйнцайт положил глокеншпиль в футляр, сунул его под койку.

Урн-ггхх! – произнес Лазарет, как исполинский потный борец, зажал Кляйнцайта меж исполинских ног. Кляйнцайт в муках лупил кулаком по холстине, а ребра его трещали.

Ужин настал, миновал. На дежурство заступила Сестра. Они с Кляйнцайтом посмотрели друг на дружку. Поперек вечернего неба летали аэропланы. Я сегодня утром говорило не всерьез, сказало небо. Не думаю, что я вечно. Мы тут одним повязаны.

Да ладно, сказал Кляйнцайт.

После отбоя он унес глокеншпиль в ванную, одной палочкой медленно сыграл мелодию. Вошла Сестра с каской, положила ее на глокеншпиль. Кляйнцайт встал и поцеловал Сестру. Оба они сели, посмотрели на глокеншпиль и на каску.

– Завтра результаты Шеклтона-Планка? – спросил Кляйнцайт.

Сестра кивнула.

– Будут кванты, – сказал Кляйнцайт. – И самое меньшее – неприятности со стреттой.

Сестра сжала ему колено.

– Встретимся завтра? – спросил Кляйнцайт.

Сестра кивнула.

– Под пожарной лестницей, – сказал Кляйнцайт. – Сразу после обеда. – Они вновь поцеловались, вернулись в палату.

XXVI. Фиркин? Пипкин?

Кляйнцайт был между сном и пробужденьем, когда впервые осознал Слово. У него в уме непрерывно развертывалось, и развертывание, непрерывно развертываясь, позволило себе стать известным как Слово. Доре был что надо, сказало Слово. Кто после него эдак размахивался! «Дон Кихот» – лучшее, что он написал, хотя Библия тоже многого стоит, да и «Ад» Дяди. Данте, а не Дяди, сказал Кляйнцайт. Доре не писал. Он был иллюстратор. Конечно, сказало Слово. Давненько не вело я умных бесед. Это другой малый написал Библию. Фиркин? Пипкин? Пилкин? Уилкинз.

Милтон в смысле? – сказал Кляйнцайт.

Точно, ответило Слово. Милтон. Так уже не пишут. Как будто треск кожи на иве. Удачно пущенная мысль, знаете, встречает фразу с хорошим замахом. Нет-нет, площадки уж не так зелены, как прежде, белые наряды уже не так принимают свет. Сейчас по большей части не пишут – упражняются в правописании.

Библию не Милтон написал, сказал Кляйнцайт.

Да не давай ты мне такого тяжкого педанта, сказало Слово. Не делай фетиша из знания того, кто что сказал, это совсем не важно. Я видело: великие умы валятся наземь, как высокие деревья. Я слышало: ветры времен вздыхают в тишине. О чем это я? Да. Заставь Лазарет рассказать тебе о какбишьего.

О ком? – спросил Кляйнцайт.

Сейчас вспомню, сказало Слово. Или ты. Тачка, полная клади, и все такое.

Что – тачка, полная клади? – спросил Кляйнцайт.

Вполне, сказало Слово.

XXVII. За борт

Утро, очень рано. Рыжебородый – в котелке, со скаткой, с хозяйственными сумками – кренился по коридорам Подземки с дыханьем озноба, на безмолвии говорящих стен и плакатов. Людей вокруг пока мало. Огни на вид отважны, но обречены, поезда еще глаза не продрали, заспанные. С воем в голове перемещался он со станции на станцию, сея свою желтую бумагу, возвращался, снимая ее урожай, ощущая слабость и дурноту.

Пиши давай, сказала желтая бумага.

Нет, сказал Рыжебородый. Ничего. Ни единого слова.

Пиши, повторила желтая бумага. Думаешь, я в игры тут играю?

Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.

Пиши, или я тебя убью, проговорила желтая бумага. И твоя история сегодня утром закончится.

А плевать, сказал Рыжебородый.

Я убью тебя, сказала желтая бумага. Я серьезно.

Валяй, отозвался Рыжебородый. До фонаря.

Ладно, сказала желтая бумага. К реке.

Рыжебородый сел на поезд к реке.

Выходи, приказала желтая бумага. Наверх, к набережной.

Рыжебородый вышел, поднялся к набережной, выглянул за парапет. Отлив. Жижа. Река отступила чуть ли не до фарватера.

За борт, сказала желтая бумага.

Отлив, ответил Рыжебородый.

Все равно за борт, сказала желтая бумага.