Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

Завтра Шеклтон-Планк, подумал он. Окажутся ли там кванты? Угадай с трех раз. А если «Нас-3ой» расчистит мой диапазон, следом, вероятно, обнаружат, что у меня закупорена стретта. Сейчас такое чувство, что закупорено. И гипотенуза, конечно, наперекосяк, он даже не сподобился соблюсти такт. Который час? Вдруг за полночь. Половина нас умирает. Стоны, всхлипы, ахи и бульканье вокруг него, казалось, повторялись, как звуковая дорожка Трафальгарской битвы у мадам Тюссо. Грохот пушек, треск рангоута, вопли и брань. Каждую ночь нижняя палуба «Виктории» с кислородными масками и подкладными суднами.

Пых, пых, издал Шварцганг – и прекратил.

Сестра! – возопил Кляйнцайт сиплым шепотом. Вокруг повсюду тьма, смуть. Тишина. Грохот пушек, треск рангоута, плеск в суднах, вопли и брань, всхлипы и бульки.

Кляйнцайт проверил монитор, убедился, что включен.

– Это насос, – сказала Сестра. Тот гудел, но не сосал. Сзади он очень нагрелся. Кляйнцайт снял заднюю панель, нашел колесико, порванный ремешок. Повернул колесико вручную. Пых, пых, пых, пых, зарядил Шварцганг.

– Выдерните из розетки, – сказал Кляйнцайт, – пока что-нибудь не перегорело.

Сестра выдернула вилку. Одна сиделка позвонила, чтобы принесли новый ремешок. Кляйнцайт повернул колесико. Пых, пых, пых, пых, зарядил Шварцганг чуть быстрее прежнего. Он только что проснулся.

– Чай уже? – спросил Шварцганг.

– Еще нет, – сказал Кляйнцайт. – Поспите.

– Дела? – спросил Шварцганг.

– Сиделка пролила что-то на ваш насос, – ответил Кляйнцайт. – Вытирает.

Шварцганг вздохнул. Вспыхи опять замедлились.

– Они ищут ключи от кладовки с запчастями, – сказала Сестра. – Затянуться не должно.

Шварцганг давился.

– Капельница остановилась, – сказал Кляйнцайт. Сестра подергала за трубку, сняла забившуюся гарнитуру, пристыковала вместе две трубки, перемотала их лентой, отправила сиделку за новой гарнитурой. Давиться Шварцганг перестал. Вспыхи вновь набрали скорость. Поворачивать колесико стало труднее, смолкло бульканье фильтра. – Фильтр, – сказал Кляйнцайт, когда вспыхи опять замедлились. Сестра извлекла фильтр, натянула на рамку марлю. С новой гарнитурой вернулась сиделка.

– Фильтр, – сказала Сестра, устанавливая гарнитуру.

– Они в другое крыло за ремнем пошли, – сказала сиделка и отправилась за фильтром.

– Я немного могу повертеть, – сказала Сестра.

– Ничего, – ответил Кляйнцайт. – Я сам.

Пых, пых, пых, пых, зарядил Шварцганг медленно и ровно.

Вернулась сиделка с новым фильтром, установила его.

Сестра села у койки, глядя на Кляйнцайта. Тот вращал колесико, глядя на Сестру. Никто ничего не говорил.

Кляйнцайт вспомнил. Пятнадцать, двадцать лет тому. Женат. Первая квартира, полуподвал. Жаркое лето, окна постоянно распахнуты. Каждый день приходил здоровенный ободранный котяра и мочился на постель. Однажды вечером Кляйнцайт его убил – загнал за сундук и удушил подушкой. Труп унес на руке в наволочке, вывалил в воду.

Небо светлело. Марио Каварадосси мерял шагами зубчатые стены тюрьмы Сант-Анджело, пел «E lucevan le stelle»[20]. Кляйнцайт рыдал.

– Вот ремень, – произнесла Сестра, присоединила его к колесам, пока Кляйнцайт вращал. Сестра включила насос.

Равномерные звуки аппарата Шварцганга возобновились. Кляйнцайт взглянул на свою руку, улыбнулся.

Пых, пых, пых, пых, зарядил Шварцганг.

XXIV. Шляпа

Черное завывало в тоннелях, рельсы с плачем бежали от поездов. Что б ни жило, ходя вверх тормашками в бетоне, оно прикладывало свои лапы против стоп людей, стоявших на перроне, свои холодные мягкие лапы. Одно, двое, трое, четверо, мягко переступая вверх тормашками громадными мягкими холодными лапами в ледяной тишине. Подземка произносила себе слова, имена. Никто не слушал. Шагами покрывались слова, имена.

Сестра в Подземке, ходит по коридорам. С разнообразными интервалами к ней подбирались трое мужчин средних лет и двое молодых, она отвергла все предложения. Раньше молодых было больше, подумала она. Начинаю сдавать. Скоро тридцать.

Возник какой-то рыжебородый, вытащил из одной своей хозяйственной сумки котелок, протянул ей полями вверх. Прохожие смотрели на него, смотрели на Сестру.

– Волшебная шляпа, – произнес Рыжебородый. – Подержи-ка в руке вот так и сосчитай до ста.

Сестра держала шляпу, считала. Рыжебородый вынул из кармана губную гармошку, заиграл «Ирландского бродягу»[21]. Когда Сестра досчитала до девяноста трех, кто-то бросил в шляпу десять пенсов.

– Прекратите, – сказала Сестра Рыжебородому. Бросили еще пять пенсов.

Рыжебородый положил гармошку в карман.

– Уже пятнадцать пенсов, – произнес он. – С тобой я б нажил состояние.

– Придется без меня, – ответила Сестра, отдавая ему шляпу.

Рыжебородый взял ее в руки, но обратно в хозяйственную сумку класть не стал.

– Ее принесло мне в руки однажды в Сити ветреным днем, – сказал он. – Дорогая шляпа, как новая. От Судьбы, от Дамы Фортуны. Денежная шляпа. – Он потряс ею, внутри звякнули пятнадцать пенсов. – Она хочет, чтоб ты ее держала.

– Но я не хочу ее держать.

Глаза Рыжебородого стали как глаза пупса на продутом ветрами пляже.