Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

– Мне нужно было соорудить выкладку «Споуда»[37], – сказал Нокс, – ну, я приставил к полкам стремянку и взялся за дело. Там есть такой узор, называется «итальянский», довольно милый, весь в голубых тонах. Облака пунктиром, кружевные деревья, привлекательные руины, пять овечек и дама склоняет колени у речки, а сзади к ней подходит пастух, помахивая посохом. Поблизости в роскошном гроте сидит неопределенная фигура, четки перебирает, быть может, или размышляет. В общем, стоял я на стремянке с заварником в руке, как вдруг мною завладело сильное желание влезть в эту картинку, оттолкнуть пастуха и самому накинуться на эту даму, а неопределенная фигура в гроте пускай смотрит или не смотрит.

– И вы, – спросил Кляйнцайт, – вошли в картинку?

Нокс какое-то время пристально смотрел на него. Глаза у Кляйнцайта опять были закрыты, но он это ощущал.

– Нет, – сказал Нокс. – Не вошел. Я осознал, что рядом стоит мой заведующий и смотрит на меня снизу вверх уже какое-то время. Лицо у него было, как у бабуина задница, только все в глубоких морщинах, каких, я полагаю, у бабуинов на задницах обычно не бывает. «Ну-с, Нокс, – произнес он, – когда закончите позировать для памятника или созерцать бесконечность, или чем вы там еще занимаетесь, быть может, все-таки продолжите?» Тем временем я больше и больше склонялся – в буквальном смысле – к той даме на коленях у реки. Склонился я так далеко, что пошатнулся на стремянке, падая, схватился за полку и снес ее вместе с посудой фунтов на 100 (розничная цена, то есть) на голову своему заведующему.

Вообще-то он отнесся к этому довольно разумно. Сказал только, что всегда полагал, будто мои таланты могут применяться отнюдь не в отделе Стекла и Фарфора, предположил, не лучше ли мне заняться сносом зданий, и намекнул, чтобы я был любезен поискать чего-нибудь, когда будет удобно. Вот я и подыскивал, когда попал в больницу. Доктор Розоу посоветовал сдать несколько анализов. Мне бы хотелось, наверное, завершить эту историю, сама мысль проникнуть в эту красивую голубую картинку меня абсолютно заворожила, особенно на заварнике, который поразил меня отчего-то большей таинственностью, чем другие предметы сервиза. Но у меня нет таланта. Да и, похоже теперь, времени.

Кляйнцайт открыл глаза, отдал лист писчей бумаги Ноксу, покачал головой, показал большой палец и перешел к койке Бакена, мурлыча себе под нос:

– Бич – корноухие в стаде.

– Забавно, что вы это напеваете, – сказал Бакен.

– Почему? – спросил Кляйнцайт.

– Потому что я не знал, что есть такая песенка. Я думал, что сам ее сочинил. Не вполне тот же самый мотив, учтите, а те же слова.

– «Бич – корноухие в стаде»?

– О, – произнес Бакен, – я думал, вы пели: «Птички царят в циферблате».

– Это вы сочинили?

– Насколько мне известно, – ответил Бакен. – Вообще-то впервые я спел эту песенку в тот день, когда у меня начались неполадки с фузеей. Любопытно, конечно.

– Отчего? – спросил Кляйнцайт.

– Я коммивояжер в часовой компании, – ответил Бакен. – «Скоросчаз Лтд.». Выехал с новой линейкой продуктов, качусь себе по М4, и тут мимо пронеслась громадная фура…

– «Мортон Тейлор»?

– Отнюдь. С чего мне бояться проезжающей фуры? Говорю же: фура пронеслась мимо, от воздушного потока за ней моя машина покачнулась, и день вдруг показался мне темнее прежнего, в свете меньше света, если вы следите за моей мыслью.

– Слежу, – сказал Кляйнцайт.

– И в то же время, – продолжал Бакен, – у меня возникло ощущение, будто меня до предела напрягает тяжелый мертвый груз, тянущий меня книзу. Если б я мог как-то разжаться, наверняка напряжение бы ослабло, но так расслабиться я не мог. Мне было по-прежнему так же, когда я доехал до своей гостиницы. Войдя в нее, я увидел, что на полу лежит оранжевая упаковочка папиросной бумаги «Ризла», и я ее поднял. У себя в номере вытащил из пачки листок и на нем написал:

Птички царят в циферблате.

Странно такое писать коммивояжеру «Скоросчаза», вам не кажется?

– Да, – ответил Кляйнцайт.

– Я вдруг поймал себе на том, что напеваю эти слова, – продолжал Бакен, – и с того времени я пишу на «Ризле» другие песенки. Вы никогда не писали на «Ризле»?

– Пока нет, – ответил Кляйнцайт.

– По-моему, это универсальная бумага для письма, и я пишу песенки лишь об универсальном.

– Например?

– Взгляните-ка, – произнес Бакен. Он вытащил из шкафчика маленький ворох сигаретных бумажек и протянул Кляйнцайту. Почерк был крохотный, четкий и сжатый, как на чем-то, что нужно тайно вынести из тюрьмы. Кляйнцайт прочел верхнюю:

Стань море небом, небо ляг на дне —

Парили б черепахи в вышине.

Кляйнцайт прочел вторую:

Золотая Вирджиния, золотая Вирджиния,

Ты мой грех жестяной,

Золотая Вирджиния, золотая Вирджиния,

Твой табак первородный со мной.

– Видите, о чем я? – спросил Бакен. – Универсальные темы на универсальной бумаге. Только сейчас до меня дошло, почему именно птички взбрели мне на ум.