Лев Гумилев: Судьба и идеи

Но в 1946 г. никого, кроме узкого круга «причастных» к делу, не выгнали с работы и не репрессировали. Ощущался какой-то странный диссонанс между словами и делами местной власти. Не был ли это спектакль для «верхов»? Здесь я могу не ссылаться на чьи-либо мемуары, а просто кое-что вспомнить сам. Я был тогда студентом ЛГУ, а что мог знать студент о «подковровье»? Конечно, ничего; мог лишь видеть реакцию на происходящее. В Саратове, куда был эвакуирован ЛГУ, жизнь проходила в одном общежитии (бывшей гостинице «Россия»); там в стоянии в бесконечных очередях за кипятком я видел и знал многих «героев» 1946–49 гг. Прекрасно помню, что не было и намека на панику, на перепутанность у вузовской интеллигенции. Теперь можно понять, что, скорее всего, это была «куриная слепота», полная неспособность понять корни свершившегося и уж тем более предвидеть и прогнозировать вперед на три года! Доминировало обычное трусовато-интеллигентское подхихикиванье на кухне, анекдотики, но никак не страх.

Совсем другое дело – 1950-й! Вспоминаю одну деталь: едем с другом-студентом в промерзшем тамбуре поезда на Прибытково – это по Варшавской, недалеко, но тогда очень долго, электричек-то не было... И вот в пустом тамбуре друг шепчет мне на ухо: «А Лёву сегодня посадили!» (Лёва – его приятель, сын ректора ЛГУ А. Вознесенского.) Вот здесь уже был удар по городу, жесткий удар по университету, и отнюдь не словесный, а «лагерный», расстрельный...

Особо «заразным» казался властям, видимо, экономический факультет – детище А. Вознесенского. Профессор В. В. Рейхардт был арестован и погиб в тюрьме. Вернулся, но каким-то сломленным китаист и экономист – профессор В. М. Штейн. Отсидел «свое» и профессор Я. С. Розенфельд. Помнится, еще в 60-х на экономфаке время от времени обсуждали: кто из «своих» сажал?

На филологическом факультете выгнали с работы тишайшего профессора Б. М. Эйхенбаума – исследователя раннего творчества А. Ахматовой (не за это, конечно!). Григория Гуковского сначала просто не пускали в Ленинград, когда ЛГУ возвращался из эвакуации (1944 г.), а потом посадили (1949 г.), и он тоже погиб в тюрьме (1950 г.). На Комаровском кладбище есть могила его второй жены – Зои Владимировны (она тоже сидела, но вернулась), и на этой же плите добавлено: «Памяти Григория Александровича Гуковского 1902–1950».

На историческом факультете, имеющем прямое отношение к нашему герою, посадили брата Григория Гуковского – Матвея. Добрейший и умнейший декан – профессор В. В. Мавродин был исключен из партии и уволен с работы, лишен всяких источников существования и надолго...

В Ленинграде и области работы лишилось 2000 человек, многие из них были репрессированы, некоторые расстреляны. Все это абсолютно несравнимо со «словесной волной» 46-го214.

К чести Анны Андреевны, надо сказать, что она не сломалась после Постановления ЦК и ждановского доклада. Корней Чуковский вспоминает уже в 1954 году: «Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая... О своей катастрофе говорит спокойно, с юмором: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие – и убедилась, что в сущности это одно и то же»215. Но М. Зощенко был сломлен, сразу и навсегда. Видевший его четырьмя годами позднее А.А. Чуковский вспоминает: «Ни одной прежней черты... Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит»216. А.А. отнеслась ко всему, в конечном итоге, с юмором (как бы дико это ни звучало), а М. М. «искренне хотел следовать предложенным ему курсом», что подтверждают его дневники и бумаги»217.

Великая поэтесса не могла тогда понять истинных причин катастрофы. Нам сегодня куда легче, располагая «морем информации» и всем набором мнений. Ей в ту пору казалось, что доминируют какие-то личные мотивы. Согласно одному из объяснений А.А., «Сталин приревновал ее к овациям». В апреле 1946 г., когда Ахматова читала свои стихи в Москве, публика аплодировала стоя. Последняя почесть полагалась только Сталину, а не какой-то поэтессе218. Мелковато и вряд ли докладывалось Вождю.

Второй мотив, приведенный в книге Л. Чуковской: Сталину пришлась не по душе ее дружба с оксфордским профессором И.Берлином, посетившим в 1945 г. Ленинград. В другом месте мемуаров Чуковская даже называет этот мотив главным и отмечает, что в 1956 г. А.А. не встретилась с ним из боязни, считая, что «несчастье с Левой» связано с этой дружбой219.

Здесь какое-то лукавство – эта дружба, видимо, была достаточно тесной, если они общались на «ты», если Исайе Берлину посвящены два ахматовских цикла стихов «Cinque» и «Шиповник цветет» («Сожженная тетрадь»). Ему же, считал кое-кто, посвящены и такие строфы «Поэмы»:

Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится двадцатый век...