Лев и меч, или Блеск и нищета российского гарибальдийца

По дороге, пролегающей между нивой и лесом, катилась легкая коляска с возницей на козлах. Если бы тогда, в первой половине Х1Х века, можно было взглянуть на землю с воздушного шара, то она представилась бы как сшитое из лоскутов одеяло: серые, самые большие лоскуты – степи, темно-зеленые – это лес, к ним прилегают аккуратные, солнечно-желтые лоскуты – пашни, снова степь да степь и вдруг атласные сине-голубые ленты, лоскутки прудов, озер, речек. А над ними крестиками парят в воздухе птицы. За их полетом следят из коляски пара пытливых мальчишеских глаз. Мальчик, точнее, уже не мальчик, но и не муж, – отрок, подросток-малолетка вытаскивает из саквояжа бумагу и несколькими взмахами карандаша набрасывает пейзаж с птицами: вот, кому воля; небось, их не поймали бы на полтавской дороге, по которой он пробивался в Валахию добывать трон. Нет же, его догнали, поймали, как щенка, приволокли и отцу сдали. А с вольностью птиц в этих местах может сравниться вольность только одного человека: Григория Сковороды, сего малоросского Сократа, не уложившегося в рамки формации своего времени. Да и для мудреца любые, даже самые почетные, рамки не что иное, как прокрустово ложе и утрата вольности. Мир ловил его, да не поймал. Исходил Сковорода с дорожным посохом в руке вдоль и поперек эту землю, от славянского Святогорья до матери – или отца? – городов русских, Киева, а

Земля, по которой ступала

Босая нога святого, -

Благоуханней фиалок

И приют Бога.

На рисунок своего вундеркинда смотрит через плечо отец, Илья Иванович, голубоглазый барин со светло-русыми волнистыми волосами, хмурится, сдерживает вздох. Он ездил на станцию в Купянск забирать беглого отпрыска, вздумавшего повоевать. Мир ловил его и поймал… Романтика – удел молодых, но куда ему воевать? Правая нога у мальчишки короче левой, да и душа непонятно в чем держится. А туда же, в байронизм: умирать за свободу. Впрочем, Байрон тоже был хромоножка.

– Ну, ответь мне, Лева, зачем ты это сделал?

Парнишка вспыхнул до корней волос:

– Вы же сами рассказывали, папенька, о наших правах на румынский престол! Кто-то же из нас должен ими воспользоваться! А я, о-о! я знаю, как навести порядок на земле. Только бы меня все слушались. А для этого нужно быть государем!

Илья Иванович покачал головой:

– Да, вот он, голос предков. Ты – второй Николай Спафарь, – добавил он с иронией. – Или Николай Спафарь II.

– Какой второй!? – взвился непокорный отпрыск. – Я сам по себе! И никакой не второй. Я у себя первый и единственный! Государь – спафарь – пахарь. Только вот отчего у греческого «спафарь» чисто русский суффикс – арь?!

– Да, да, сам, – не стал спорить с ним и углубляться в дебри мудрый родитель. – Все ты сам, и не было теста, из которого тебя испекли. Сам испекся, – и замолчал до конца пути.

Илья Иванович, отставной военный и хозяин сёл Ивановка и Панасовка, был живой легендой. Он принадлежал к древнему, по некоторым источникам румынскому, на самом же деле молдавскому роду. В хронике молдавского летописца Ивана Никулеса говорится о Николае Спотаре Милешту, которого помнит культура Молдавии, Греции и немножко России и Китая.