Лев Толстой

Толстой пытается скрыть это за жесткостью выражений героя, когда тот думает о себе и своем поступке. Впервые увидев Маслову в зале суда, Нехлюдов понимает, что «он негодяй, которому должно быть совестно смотреть в глаза людям», «в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни…». Вернувшись к себе, повторяет: «Стыдно и гадко, гадко и стыдно». Взглянув на портрет матери, чтобы вызвать в себе хорошее воспоминание о ней, чувствует тот же стыд – «что-то было отвратительное и кощунственное в этом изображении матери в виде полуобнаженной красавицы». «Обнаженность груди на портрете напомнила ему другую молодую женщину, которую он видел на днях также обнаженной. Это была Мисси – его невеста […] Скажу правду Мисси, что я распутник и не могу жениться на ней и только напрасно тревожил ее, – думает Нехлюдов. – Скажу ей, Катюше, что я негодяй, виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее судьбу». Приняв такое решение, уже не отступает от него. Богатый, уверенный в себе, бросает все, чтобы поправить прошлую ошибку.

Почему столь подвижный в собственных убеждениях и чувствах Толстой отказал своему герою в малейших нюансах? Не столь уверенный в собственном выборе Нехлюдов оказался бы более правдоподобным. К тому же они с Катюшей обретут свет, пойдя разными дорогами: она, без любви, будет преданной спутницей осужденному за политическую деятельность, отдалится от Нехлюдова, бросившего ради нее все, отдалится, чувствуя, быть может, что свое спасение он должен обрести в одиночестве. Нехлюдов, зная уже, что «дело его с Катюшей было кончено», открывает Евангелие, читает и в несколько мгновений ощущает себя просветленным, обновленным, очищенным. Его внутренний диалог при этом ни в коей мере читателя не убеждает, указывая больше на усталость автора, который хочет поскорее расстаться с созданными им персонажами. Прочитав роман, Чертков писал, что восхищен, особенно описаниями людей, с которыми приходится сталкиваться Нехлюдову и Масловой – всеми этими князьями, генералами, тетушками, мужиками, заключенными, охранниками. Ему очень понравилась сцена с комендантом Петропавловской крепости. Но роман, считает он, ничем не заканчивается, или, скорее, то, как он завершается, концом считать нельзя. Писать, писать, а потом вдруг отказаться ради евангельского текста…

На самом деле концовка «Воскресения» сходна с концовкой «Отца Сергия» – это завершение жизни, о котором мечтает сам Толстой: уйти, оставить свет, смешаться с толпой униженных, затеряться в ней…

Его стремление порвать с миром тем более удивительно, что восприятие им этого мира так свежо и остро. Хотя, быть может, именно это и отвращало – в свои семьдесят, как и в двадцать лет, он так же глубоко впитывал запахи, звуки, пристально всматривался в окружающую жизнь. «Никакою мелочью нельзя пренебрегать в искусстве, – делился писатель с Сергеенко, – потому что иногда какая-нибудь полуоторванная пуговица может осветить известную сторону жизни данного лица. И пуговицу непременно надо изобразить. Но надо, чтобы и все усилия и полуоторванная пуговица были направлены исключительно на внутреннюю сущность дела, а не отвлекали внимания от главного и важного к частностям и пустякам».[601] Верный этому принципу, вновь находит для каждого персонажа характерную черточку, наделяет свойственной только им речью: светских людей, чиновников, мужиков, охранников, революционеров, каторжников. Нередко обращается к записям, которые делал во время посещения тюрем. Внутренние монологи героев в полном соответствии с придуманной им внешностью и положением, ими занимаемым. Но никогда еще он не писал столь «нехудожественно»: стиль его суров, потому что цель – не рассказать историю, а заклеймить тех, кто несет ответственность за существующий порядок вещей. Резкость деталей призвана показать читателю, насколько широко распространилось зло, с которым нужно бороться. Поэтичны лишь воспоминания о прошлом Нехлюдова и Катюши: как забыть снежную Пасхальную ночь, церковь, полную принаряженных крестьян, Катюшу с красной лентой в волосах, оттепель, белый туман, «на реке треск и звон и сопенье льдин»… Но вся эта прелесть и красота природы и невинности лишь усиливают уродство происходящего. Умелой рукой пишет Толстой свою картину: добавит мазок, усилит тень, подчеркнет контур: «Сенаторов было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый человек с узким лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела; потом Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, ученый юрист, и четвертый Бе, тот самый патриархальный старичок, который приехал последним. Вместе с сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ обер-прокурора, среднего роста, сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом лица и черными грустными глазами».