Лев Толстой: Бегство из рая

14 июля 1882 года старший нотариус Московского окружного суда подписал купчую крепость на покупку Толстым за 27 000 рублей в рассрочку дома № 15 в Долго-Хамовническом переулке коллежского секретаря И.А. Арнаутова. Этот дом очень советовал купить дядя жены Толстого Константин Иславин. Он писал: «…роз больше, чем в садах Гафиза; клубники и крыжовника – бездна. Яблонь дерев с десять, вишен будет штук 30; 2–3 сливы, много кустов малины и даже несколько барбариса. Вода – тут же, чуть ли не лучше мытищинской! А воздух, а тишина! И это посреди столичного столпотворения. Нельзя не купить».

Кажется, тишина и наличие огромного фруктового сада, в котором можно было заблудиться, как в лесу, и привлекли Толстого. Сам дом был очень старый и недостаточно просторный. Построенный в 1808 году, он пережил нашествие Наполеона на Москву и не сгорел только потому, что редкие строения Хамовнического района прерывались большими зелеными массивами. В доме не было электричества, уже существовавшего в ту пору в Москве. И наконец, его забор упирался в кирпичную стену пивоваренного завода. И весь район был фабричный, окраинный. Соседи были хорошие, Олсуфьевы.

На лето семья Толстых вернулась из Москвы в Ясную. И вот здесь-то в августе случилось событие, которого С.А. боялась больше всего. Возможно, предчувствуя его, она и отговаривала мужа от слишком поспешного возращения в Москву. Но не в Москве, в Ясной он впервые высказывает желание уйти из семьи.

В Москве он чувствовал страшную слабость и желание умереть. Толстой писал Страхову: «Я устал ужасно и ослабел. Целая зима прошла праздно. То, что по-моему нужнее всего людям, то оказывается никому не нужным. Хочется умереть иногда. Для моего дела смерть моя будет полезна…»

В Ясной, на двадцатилетнюю годовщину их семейной жизни, разразилась гроза. С.А. пишет в дневнике:

«В первый раз в жизни Левочка убежал от меня и остался ночевать в кабинете. Мы поссорились о пустяках, я напала на него за то, что он не заботится о детях, что не помогает ходить за больным Илюшей и шить им курточки. Но дело не в курточках, дело в охлаждении его ко мне и детям. Он сегодня громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтобы уйти от семьи. Умирать буду, а не забуду этот искренний его возглас, но он как бы отрезал от меня сердце. Молю Бога о смерти, мне без любви его жить ужасно, я это тогда ясно почувствовала, когда эта любовь ушла от меня. Я не могу ему показывать, до какой степени я его сильно, по-старому, 20 лет люблю. Это унижает меня и надоедает ему. Он проникся христианством и мыслями о самосовершенствовании. Я ревную его… Я не лягу сегодня спать на брошенную моим мужем постель. Помоги, Господи! Я хочу лишить себя жизни, у меня мысли путаются. Бьет 4 часа. Я загадала: если он не придет, он любит другую. Он не пришел».

Из «тихого, покорного» мужа Л.Н. превращается в зверя в клетке, а С.А. из мудрой, уверенной хозяйки дома – в безумную женщину, которая боится, что муж ее бросит. То, что во время разлуки кажется наносным, в реальности оказывается самым важным. Какие-то «курточки» чуть не становятся причиной развода. Попробуем предположить, что имела в виду С.А. под «курточками». В Москве Толстой пилил дрова и шил сапоги. Это была его мужская, мужицкая работа. Ну, так отчего бы не пошить курточки для детей?

Позже они помирились. С.А. пишет в дневнике: «Он пришел, но мы помирились только через сутки. Мы оба плакали, и я с радостью увидала, что не умерла та любовь, которую я оплакивала в эту страшную ночь. Никогда не забуду того прелестного утра, ясного, холодного, с блестящей, серебристой росой, когда я вышла после бессонной ночи по лесной дороге в купальню. Давно я не видала такой торжествующей красоты природы. Я долго сидела в ледяной воде с мыслью простудиться и умереть. Но я не простудилась, вернулась домой и взяла кормить обрадовавшегося мне и улыбающегося Алешу».