«Лев Толстой очень любил детей...»

«Дурацкие» песни про Льва Толстого не только, вероятно, повлияли на Пятницкого и Доброхотову-Майкову — бывших студентов химфака МГУ. Позже они смешались в памяти народной с созданными ими литературными анекдотами о писателях. Собранные нами мемуары почитателей анекдотов свидетельствуют — истории из «Веселых ребят» рассказывали в походах устно, разыгрывали по ролям, а вечером у костра пели близкие к ним по духу песни.

Тема взаимосвязи «дворовых» песен и студенческой культуры, на самом деле, требует дальнейшего внимательного изучения и может принести много неожиданностей. Например, как рассказывал в своих мемуарах писатель Борис Алмазов, первая версия песни «Каренина Анна» («На свете жила горделивая дама / Из знатных дворянских кровей… (…) Подайте, сестренки, / С икрой бутерброда кусок! / У ней на аборт не хватило силенки, / И стал сиротою сынок…») была сочинена для капустника послевоенными студентами ленинградского Театрального института[55].

Песни циркулировали между разными слоями советского общества, возвращаясь к новым поколениям студентов, постоянно выезжавшим на природу — в научные экспедиции, на работу в колхоз, в туристические походы — образ жизни, практически позабытый в наши дни.

Софья Багдасарова. Комментарии к тексту: аллюзии и переклички

Во время составления комментариев к тексту анекдотов обнажилось огромное количество скрытых цитат, а также пародий на реальные факты биографий писателей. Это позволяет ясней увидеть методологическую разницу между корпусом анекдотов «псевдо-Хармса», настоящими «Анегдотами» Хармса, а также упражнениями подражателей. Хармс просто придумывает максимально абсурдные ситуации вокруг Пушкина. Историк культуры Станислав Дединский вообще считает, что сходство с Хармсом было весьма отдаленным, а «для своих историй Пятницкий выбрал более близкий себе лесковский, ремизовский стиль изложения, а не синтезированную, рационально структурированную интонацию Хармса, которому тем не менее, не стесняясь, подражал»[56].

В отличие от Хармса, соавторы «Веселых ребят» издеваются не над самими писателями, а над сложившимися вокруг них «культами личностей», вышучивают прилипшие к ним ярлыки и казенные определения. Поэтому в тексте оказалось так много отсылок к Ленину и Луначарскому — к 1970-м годам голова читателя была уже набита огромным количеством языковых штампов и официозных ассоциаций. Соавторы берут цитату из советского классика и оборачивают ее переносный смысл в реальную ситуацию (например, из-за вопроса «о чем же плакал Гоголь?» Луначарского персонаж Гоголя рыдает на подоконнике дома Вяземского, а Герцена декабристы действительно будят). Складная трость-стул Льва Толстого, воспетая его биографами как атрибут сакральных многочасовых прогулок, превращается в костыль, которым Толстой лупит Герцена (экспонат «трость-стул» в усадьбе Ясная Поляна сохранился и действительно выглядит угрожающе). Во времена Хармса подобного пласта советского литературного новояза еще не сформировалось, да и не факт, что он стал бы использовать этот прием.

Другое отличие и построенный на нем прием, которые бросаются в глаза при изучении комментариев — колоссальная начитанность соавторов. Они совершенно свободно жонглируют сюжетами из русской литературы, какие едва ли всплывут в памяти обычного читателя, которому для жизни достаточно школьной программы. Легко ли с лету опознать ситуации из пушкинского «Гробовщика» или лермонтовской «Тамбовской казначейши»? При этом аллюзий на быстро узнаваемые произведения, вроде «Евгения Онегина», нет, вероятно, потому что задачи высмеивать конкретные книги не стояло. Хрестоматийные же цитаты, например «где твой кинжал, вот грудь моя» или «ай да Пушкин» при этом явно нарочно, для комического эффекта, вложены в уста тех писателей, которые не имеют к ним отношения. А из какого-то весьма малозначимого факта биографий, наподобие трений при знакомстве Толстого и Герцена, выдумывается целая сквозная тема.

Спрессовывается не только время (все персонажи живут в условно-прекрасном XIX веке), но и пространство — все происходит на московском Тверском бульваре, располагающемся между Пушкинской площадью и Никитскими воротами, и ради этого даже дом Вяземского «выползает» из переулка и оказывается стоящим окнами на бульвар.