Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Пятнадцать лет назад в одной из монографий последнего десятилетия православие было охарактеризовано как «комплекс организационных структур и идеологических постулатов, не имеющих отношения к современности»[482]. Другими словами, автор этого «определения» воспроизводит толстовскую парадигму. Православная Церковь – это сочетание земных институтов, деятельность которых неподконтрольна никому, и догматических определений, мифологическая подкладка которых была уяснена уже более ста лет назад. Люди, которые позиционируют себя православными – либо необразованные и недалекие, либо занимаются самообманом. В любом случае все это не имеет никакого отношения к живой жизни – сегодняшнему дню, прогрессу науки и человеческого знания, потребностям человека, его бедам, горестям и переживаниям.

Очередной исследователь творчества Л. Толстого торопится заявить, что как бы ни относился современный человек к Церкви, он вынужден «безусловно признать (это не будут отрицать и самые яростные сторонники православия), что разуму с церковным учением делать нечего», а «перед современным человеком сейчас альтернатива, выбор между истиной и Церковью»[483]. Поразителен тот факт, что в «подтверждение» этой глубокой мысли даются ссылки на работы протоиерея С. Булгакова, который всю жизнь писал вовсе не о противопоставлении разума и веры, а, наоборот, об их глубокой связи.

Еще один «исследователь», с явным сочувствием к взглядам писателя, противопоставляет слепой вере опору на логику и факты, попутно совершенно искажая адекватное представление об объеме и содержании понятия «богословие» и давая неверное представление о способе богословствования самого Л. Н. Толстого. Далее этот же автор серьезно утверждает, что «с исторической точки зрения» смысл догмата о Св. Троице является «своего рода сокращенным вариантом языческого многобожия»: вместо множества богов – явлений вводится всего (!) три Лица Одного Бога[484]. Возникает законный вопрос, почему же три Лица, а не два, ведь так было бы еще экономнее? Поразительно, но подобные невежественные рассуждения входят в докторские диссертации, которые потом успешно защищаются в государственных диссертационных советах.

Таким образом, многие авторы, пытающиеся представить какие-либо аргументы в пользу Л. Н. Толстого в его конфликте с Церковью, заранее ставят перед собой неблагодарную задачу, не имеющую никакого отношения к поиску правды, – дать совершенно искаженный образ Церкви и ее учения, создать миф о политико-идеологической структуре, тесно связанной с государством и враждебной всякому проявлению прогресса и культуры. При этом активно эксплуатируются различные скандалы, свидетелями которых мы стали в последнее время. Вместо анализа и дискуссии начинается балаган, шоу, в ходе которого организаторы подобного рода мероприятий активно используют современные медиа-технологии, чтобы перед огромной зрительской аудиторией представить священников совершенно беспомощными и смешными ретроградами. Впрочем, к сожалению, сами священнослужители в подобных ситуациях часто действительно не способны сказать что-то убедительное – опыт восьмидесятилетних гонений на религиозное слово до сих пор дает о себе знать.

Именно в рамках этой псевдонаучной и псевдокультурной деятельности в медиа-пространстве синодальный акт 1901 г. представляется как одна из скандальных страниц истории Русской Церкви. Синодальное определение объявляется «бумагой сомнительного канонического свойства», а потом и «только бумажкой», ничем «в сравнении с тайной вечности»[485]. Такая безграмотность, рассчитанная исключительно на внешний эффект, тем более предосудительна, что сам Л. Н. Толстой никогда не относился к этому церковному акту как к «бумажке».

Конечно, можно было бы не обращать никакого внимания на интернет-публикации «маргиналов от науки», если только не учитывать, как распространены подобные точки зрения даже во вполне серьезных и солидных научных трудах. Церковь при этом настойчиво призывается к переосмыслению своих отношений с писателем: «От своего имени Толстой сказать уже ничего не может. Но эта возможность есть у Русской Церкви. Не пора ли понять и принять Толстого как великого русского христианина, выразившего в своем учении о законе любви и непротивлении злому неисчерпаемые гуманистические возможности русского православия»[486].

И так далее. Нет смысла далее перечислять подобные примеры.

Складывается впечатление, что некоторые современные исследователи работают по следующему методу, впервые точно описанному В. Ф. Ходасевичем: «Котлета, съеденная Львом Толстым в 1850 году, для доцента – сущий клад; Толстой еще ест убоину. Но котлета 1900 года – уже несчастье, потому что не укладывается в схему»[487]. Пришло время констатировать, что в отношении русской жизни и русской культуры подобная «котлетная наука» трещит по всем швам.

Что же на самом деле нам известно по поводу подготовки акта 1901 г.?