Лев в Москве. Толстовские места столицы

Не слишком щедрым был на похвалу Михаил Евграфович, противореча в данном случае своему псевдониму. Самое смешное, что это цитата из письма тому же Тургеневу от 6 марта 1882 года, из которого мы узнаем, что на том обеде был Иван Гончаров и «тихо завидовал, что у него нет брата-министра» (было чему завидовать – брат Островского служил министром государственных имуществ). А что же это за цензурные изъятия, помеченные тире? Неужели самого Салтыкова? Нет, это стыдливое ханжество советских литературоведов, полагавших, что великие русские писатели не имеют права на употребление в своих письмах слов, не предназначенных для аудитории 18+. Т. е. они, писатели, сразу родились великими, уверенными в том, что в их творчестве будет отражаться русская революция, их усадьбы превратятся в орденоносные музеи и святилища разума. Святые русские писатели не ругались матом, не изменяли женам, не пили и не курили. И вообще они появились на свет памятниками.

Вот что скрывала советская цензура: «Тертий Филиппов, который ныне тоже уж не пердит, но моет сраку мылом казанским». Ну и ничего не случилось от публикации этого предложения. Салтыков-Щедрин не стал от этого хуже (а даже наоборот: стал еще более правдивым – за что его так ценили наследники-соцреалисты). А уж читатели и подавно – не потеряли интереса к его творчеству. И все же, Лев Николаевич старался ничего подобного в своей переписке не допускать (знал, вероятно, что она будет опубликована!). А произведения Салтыкова-Щедрина он оценивал соответственно и более приличными выражениями: «Смерть Пазухина – невозможная мерзость», в дневнике от 30 октября 1857 года, или: «Читал “Отечественные записки”. Болтовня Щедрина», 3 апреля 1889 года. И опять «литературоеды» взялись за лопаты и вилы, переворачивая вверх дном толстовское наследие: неужели хоть слова доброго не молвил Лев Николаевич о Салтыкове? Ну не может такого быть, чтобы один великий русский писатель не любил другого. Они ведь все такие хорошие были, объединенные общим сочувствием к вечно обездоленному русскому народу.

Искали-искали, и нашли. В воспоминаниях Г.А. Русанова «Поездка в Ясную Поляну 24–25 августа 1883 года» говорится: «Хорошо он пишет, – закончил Толстой: – и какой оригинальный слог выработался у него. – Да, – сказал я и потом прибавил: – Такой же, в своем роде, оригинальный слог у Достоевского. – Нет, нет, – возразил Толстой: – у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, натянутое». Теперь о Достоевском нехорошо. Но о нем нехорошо можно было, в СССР его долго не издавали. Следующий счастливый случай был отмечен в 1901 году, когда болеющий Толстой, слушая чтение «Господ Головлевых», вдруг сказал, что они ему нравятся. И на том спасибо…

Живя на Пятницкой, Толстой посещает Аксаковых, уже знакомых ему Сергея Тимофеевича, и его сыновей Ивана и Константина. В их доме в Малом Левшинском переулке в ноябре 1857 года он читает свой рассказ «Погибший» («Альберт»). Слушают со вниманием, принимают хорошо. Так что впечатления от общения с Аксаковыми остались «милые»: «Очень милы они были» (26 ноября), «милостиво поучают» (5 декабря), Константин Аксаков «мил и добр очень» (28 декабря). Толстой не обманывается. Проявляемые к нему чувства искренни: «С Толстым, – пишет С.Т. Аксаков в 1857 году, – мы видаемся часто и очень дружески. Я полюбил его от души; кажется, и он нас любит».

Радушно принимают Толстого Берсы. Они живут в казенной квартире в Потешном дворце Кремля большой дружной семьей, во главе с гоф-медиком, врачом Московской дворцовой конторы Андреем Евстафьевичем Берсом (1808–1868) и его женой, Любовью Александровной (1826–1886), урожденной Иславиной. Последнюю Толстой знал с детства, по-соседски, их тульские имения стояли недалеко друг от друга. Летом Берсы жили на даче в Покровском-Стрешневе, куда Лев Николаевич также наведывался. «Что за милые, веселые девочки!» – говорил он о дочерях Берсов – Софье (1844–1919), Татьяне (1846–1925) и Елизавете (1843–1919). В 1862 году Софья станет ему женой.

На Пятницкой Толстой не только пишет, но и много читает. По-прежнему уделяет он время и физическому совершенствованию. Фет рассказывает, что «в то время у светской молодежи входили в моду гимнастические упражнения, между которыми первое место занимало прыганье через деревянного коня. Бывало, если нужно захватить Льва Николаевича во втором часу дня, надо отправляться в гимнастический зал на Большой Дмитровке. Надо было видеть, с каким одушевлением он, одевшись в трико, старался перепрыгнуть через коня, не задевши кожаного, набитого шерстью конуса, поставленного на спине этого коня. Неудивительно, что подвижная, энергичная натура 29-летнего Льва Толстого требовала такого усиленного движения, но довольно странно было видеть рядом с юношами старцев с обнаженными черепами и выдающимися животами. Один молодой, но женатый человек, дождавшись очереди, в своем розовом трико, каждый раз с разбегу упирался грудью в круп коня и спокойно отходил в сторону, уступая место следующему».