Лев в тени Льва. История любви и ненависти

В предыдущем письме он намекает, что хочет отказаться от вегетарианства, хотя сам, будучи в Москве, приучал к нему младших братьев. И пусть мясо по-прежнему ему «противно, как яд», но «по климату людям здесь трудно быть вегетарианцами».

Глубокий психологический подтекст этих писем будет понятен лишь тому кто представляет себе семейную атмосферу Толстых в 1895 году. В это время семья несчастна. И вот Лев Львович покинул эту несчастливую семью, избавив ее и от толики собственного несчастья. Отправив домой Андрея, он пишет матери: «Мне дорого одиночество». С чужими ему легче, чем со своими.

К тому же эти чужие показались ему роднее русских. Приближаясь на пароходе к Стокгольму, Лев Львович начинает мечтать и фантазировать. Он вспоминает, что в его жилах «течет кровь древнего Рюрика». Это правда, ибо род Толстых по линии князей Волконских соединился с Рюриковичами. Но все-таки пафос его мыслей о возвращении на «историческую родину» избыточен и несколько смешон. Он может быть оправдан только нервным состоянием молодого человека, жаждущего выздоровления.

«Наконец-то, промучившись на свете двадцать пять лет, я вижу настоящую мою древнюю родину. Да-да, именно такими были дома, такими были люди в моем прошлом существовании, именно такой была тогда общая атмосфера жизни, и таким был чистый и мягкий морской воздух, которым я дышал… – пишет он. – Никогда не испытанная глубокая радость зашевелилась в моей душе, и голоса нордических предков заговорили во мне с неожиданной силой…»

«А Россия? – как бы смутно припоминает он. – Ведь я же родился в ней, там, в далекой глухой Ясной Поляне?.. Да, но я отсюда, я принадлежу сюда, и здесь моя истинная родина…»

Память о России становится неприятной.

«Когда-то русские войска были в Швеции, перейдя по льду Ботнический залив, и сожгли все прибрежные шведские города[37]. Но вот уже сто лет, как шведский народ мудро избегает войн и живет в мире со всеми нациями… Неужели когда-нибудь опять он будет воевать и еще столкнется с Россией? Надо надеяться, что не посредством войны он сблизится с ней…» («Опыт моей жизни»)

В этих строках тоже есть своеобразный психологический подтекст. Лев Львович отправился в Стокгольм для того, чтобы поехать в Энчёпинг, маленький городок в четырех часах езды от столицы Швеции, к врачу Эрнсту Вестерлунду. Об этом докторе ходили настоящие легенды, что он излечивает неврозы в самой глубокой стадии благодаря способности влиять на пациентов. Доктора Верстерлунда порекомендовал ему знакомый швед Ионас Стадлинг, тот самый, что вместе с ним работал на голоде в Самарской губернии. Живший в Стокгольме Стадлинг посетил Льва Львовича в Ганге и взялся устроить его лечение. Это было первое счастливое стечение обстоятельств. Вторым – было то, что Вестерлунд имел двух дочерей, причем старшая вышла замуж за норвежца, пациента ее отца. Еще в Ганге Лев Львович узнал о существовании семнадцатилетней младшей дочери. И почему-то вообразил, что именно эта девушка станет его женой.

Никакого рационального объяснения у этой странной фантазии не было. Но Лев Львович ведь недаром происходил из литературной семьи. Женитьба на Доре Вестерлунд представлялась ему венцом скандинавской мечты, в которой он представлял себя связующим звеном между Русью древней и Россией будущей.

Между тем, в Москве Лев Львович оставил девушку которую ему прочили в невесты. Это была Вера Северцова, видимо, обозначенная в списке «Мои 12 Любовей» как «Верочка». Но в ней, считал Лев Львович, «недоставало тех сил и физического здоровья, которых я инстинктивно искал в моей будущей жене». К тому же ее отец сошел с ума, что могло грозить плохой наследственностью. Однако, Верочка, очень религиозная девушка, уже выбрала церковь, в которой они должны были обвенчаться. На «толстовство» своего возможного жениха она смотрела с недоверием. Когда умер Ванечка, Вера первая поспешила в санаторий Ограновича, чтобы сообщить Льву Львовичу эту новость. Вообще, в Верочке было что-то больное, декадентское…

«Я никогда не целовался с Верой, раз только гладил ее маленькую белую ручку, глядя в ее светлые глаза».

Это был еще один символ той несчастливой России, с которой он расставался на пути к своему здоровью.

Его отец был болен своим учением. Сестры – рабской зависимостью от отца. Младшие братья – русской деревней с ее водкой и гармошкой. Мать болела после смерти Ванечки. Именно так он, вероятно, думал в это время, когда писал матери: «К Вам не приеду… Увидеть только Москву и т. д. для меня то же, что болеть сначала…»

Но поразительно, что именно в этом состоянии им вдруг овладели стихийные мессианские надежды. Женитьба на иностранке, инославной, была довольно смелым шагом. Но только так, через разрыв с больной, «отсталой» Россией он собирался побороть в себе жестокую болезнь. Однако это вовсе не означало, что он порывал с Россией навсегда. Нет, он собирался вернуться! Но другим человеком – здоровым, полным сил и бодрости. И с новым мировосприятием, которое шло вразрез с учением отца, ослаблявшим волю нации.