Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Потом это разовьётся в исключительную моральную его неразборчивость, а разлагаться физически он начинает лет с восемнадцати. Так что к двадцати годам вынужден он будет заменить, как сказано уже, сгнившую нижнюю челюсть, а подозрение в сифилитическом распаде тела не оставит его и после кончины. Два раза после смерти, прежде чем сжечь, по настоянию окаянной общественности будут свидетельствовать медики его останки на этот счёт, но так ничего путного и не скажут о причине. В газете «Правда» будет написано то, что ещё более усугубит паскудный смысл неотступной молвы: «Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой он ещё не оправился». Официальному взгляду на вещи, удобнее было всё же, чтобы в сознание массы внедрился гадкий слух, чем впиталась бы в это сознание капля крови, взыскующей к властям и общему непотребству новой жизни. Впрочем, именно эти непотребства с таким тщанием внедрял на шестой части суши сам ВВМ. Плата за прозрение? Это бы хоть как-то оправдало его в изменчивом времени. Но вряд ли способен был он на прозрение…

Венок на его могилу собрали из железного хлама – молотов, маховиков, винтов, серпов…

И ещё один символ – мозги из черепа у него вынут, но, чтобы не остался он совсем пустым, неразборчивый, угнетённый рутинной своего беспощадного труда патологоанатом набьёт его мёртвую голову скомканными листами из случившихся в кабинете Маяковского номеров той же газеты «Правда» … И это будет именно та правда, которой он жил…

***

И вот Маяковский умер физически. Морально и творчески он скончался задолго до того. И вдруг его возродил к жизни никто иной, как Сталин. Сталин, конечно, волшебник был никакой, потому жизнь Маяковского после смерти стала жизнью манекена, железного Буратино, жизнью той статуи, идола, который теперь демонстрирует свою несгибаемую внутреннюю суть на площади Маяковского.

Не стану тут приводить всем известное письмо Лили Брик Вождю и то, что начертал он на этом письме. Говорят, что это начертание, на десятилетия определившее посмертную судьбу творчества Маяковского, сделал Сталин в благодарность Лиле за долгую и беспорочную её службу сексота, с гениальной безошибочностью распознающего врагов народа. Мы уже говорили о том, что лагерные и прочие списки, утверждаемые в конце концов Сталиным, прежде формировались в салонах, подобных салону Лили и Осипа Бриков…

Но оказалось – тут и личная есть признательность Вождя поэту Маяковскому.

И опять надо привести здесь фрагмент его непревзойдённой исповедальной лирики:

Когда я

      итожу

            то, что прожил,

и роюсь в днях —

            ярчайший где,

я вспоминаю

            одно и то же —

двадцать пятое,

            первый день.

Штыками

      тычется

            чирканье молний,

матросы

      в бомбы

            играют, как в мячики.

От гуда

      дрожит

            взбудораженный Смольный.

В патронных лентах

            внизу пулеметчики.

– Вас

      вызывает

            товарищ Сталин.

Направо

      третья,

            он

                  там. —

– Товарищи,

            не останавливаться!

                        Чего стали?

В броневики

            и на почтамт! —

– По приказу

            товарища Троцкого! —

– Есть! —

            повернулся

                        и скрылся скоро,

и только

            на ленте

                        у флотского

под лентой

            блеснуло —

                   «Аврора».

Это из эпохальной его поэмы «Владимир Ильич Ленин».

Тут вот на что сразу надо обратить внимание. Всё, что описал тут блистательный Маяковский, он, оказывается мог самолично видеть и слышать.

В автобиографических заметках «Я сам» он утверждает, что именно в этот день присутствовал в Смольном:

«Октябрь: Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось. Начинают заседать».

И Василий Катанян, последний муж Лили Брик, свидетельствует с её подачи:

«В день великого революционного переворота Володя находился в Смольном, где помещался штаб большевиков и где он впервые близко увидел Ленина…».

Тут сразу путаница какая-то. Во-первых, «первый» день этой революции был не двадцать пятого, а двадцать четвёртого, именно в этот день Ленин уже прибыл в Смольный и взял всё дальнейшее её течение в свои руки.

Во-вторых, с какого перепугу главным в революции вдруг стал этот Ленин, до того, в самые решительные уже её дни, трусливо скрывавшийся от полиции на удалёнке в Разливе?

С сердешным другом своим Григорием Зиновьевым. Некоторые особо дотошные историки тех дней полагают даже, что политические и тактические связи двух этих пламенных борцов плавно перетекали иногда в интимные. Так что вполне может оказаться, что Ильич и тут намного опередил своё время.

До того, главным человеком этих дней, уже приведшим большевистскую революцию в необратимое движение, был известный и неоднозначный Лев Троцкий. Даже и революцию он поторопил с победой именно к своему дню рождения.

Почему же он столь безропотно сдал своё детище Ленину?

Тут внятного объяснения так и нет, несмотря на половодье всяких догадок и занудных профессиональных экскурсов. Я издал когда-то целых две книги, в которых касался и этой темы – «Ленин в жизни» и «Сталин в жизни».