Левитан

Выяснилось, что он абсолютно такой, каким кажется. Нечто странное связывало этого человека с бывшим белогардистом: они устраивали настоящие концерты, подначивая друг друга. Бывший офицер, презиравший большинство оккупационных деликтов, мог хохотать с сокамерником, бывшим домобранским осведомителем, спасшим свою шкуру совершенно непонятным образом (сам он думал, что благодаря индифферентности, черта с два!). Он в подробностях описывал тому, что бы с ним сделал, если бы его, домобранца, поймал в лесу. Но и тот не оставался в долгу, будучи все-таки более сдержанным и выражаясь не до конца ясно, но подкрепляя намеки мимикой. Настоящее празднество в камере началось, когда они установили, что во время войны встречались на какой-то высоте. Партизаны вынуждены были там оставить пушки, которые во время карательной операции не могли тащить с собой. (Орудия являлись наследием итальянской оккупации.) Офицер, тогда командир артиллерийской охраны, вынул из пушек запалы и спрятал их. А домобранец был в отряде, нашедшем пушки, но запалы они отыскать не смогли и от злости сбросили колеса орудий вниз с горы.

— А запалы были совсем рядом с пушками. Помнишь, там были какие-то скалы, заросшие мхом?

— Помню.

— Ну вот. Я сказал себе: везде будут искать, только прямо рядом с пушками не будут. Я чудно снял слой мха с одного камня, с другого, положил запалы между ними и все вместе аккуратно прикрыл мхом — будто бы это один камень.

— Черт! Мы и вправду все обыскали, только подо мхом не стали смотреть.

Потом они праздновали. Мы пили медовуху (мед в передачах разрешали; если он долго стоит с водой, то начинает преобразовываться в алкоголь) и курили вполне достойные цигарки. Однажды — во время каких-то дебатов — домобранец сказал офицеру:

— А ты рьяный коммуняка, да?

— Нет, — ответил спрашиваемый, — но ты должен верить в то, что я такой. — И захохотал, будто выдал хорошую шутку, потом посерьезнел и добавил — мне, не ему: «Осел! После всего, что мы пережили после войны…»

И стал ходить туда-сюда, насвистывая боевую партизанскую песню.

С новыми людьми приходят и новости. Убийцу, бахвалившегося своей потенцией, так что сотрясался сортир, за хорошее поведение условно освободили, но уже через два месяца он вернулся, имея за плечами ряд краж и взломов и даже попытку грабежа. Полиции его сдала женщина, у которой он жил, — только чтобы избавиться от него. Она рассказала также, что он — абсолютный импотент. Владельцу строительной фирмы, приговоренному к расстрелу, смягчили наказание до 20 лет, но сказали ему об этом лишь спустя три месяца после помилования, когда у того сдали нервы, так что он залезал на окно и выл, как сумасшедший. Особенно его доводил надзиратель, который приходил и садистски спрашивал: «Ну, вы готовы? Выкурите еще сигарету, да пойдем». Или приходил и со строгим: «Готовы? Идем!» — вел его чистить коридор. Когда тот — человек с воображением — от этого сдвинулся, ему, конечно, сказали, что он помилован. (Лучше не рассказывать, почему он был приговорен к смерти по закону о народе и государстве. Сегодня за те же деликты самое большое — его бы вызвали на допрос и освистали бы в газетах.) Сквозь лупу разглядывая одиннадцать лет ожидания смертного приговора Чессманом, я вижу совсем иные вещи, чем господин губернатор, в конце концов давший распоряжение привести приговор в исполнение. Мое тело содрогалось, когда позже я читал очень хорошо написанные книги Чессмана. Мне жаль, что я не могу поверить, что на том свете Христос принял его, как правого разбойника. Блаженны те, кто верит в жизнь после смерти — для себя и для всех горемык мира.

После тридцати лет заключения был выпущен старый уголовник, переживший по тюрьмам и войну. Уходя, он ни с кем не разговаривал. Поскольку у него не было одежды, ему ее подарила администрация. Тот, кто был с ним в камере, рассказал, как он сказал, узнав, что выходит на свободу (редко случалось, чтобы он не передавал какую-нибудь почту или не выполнял поручения с воли): «Это будет для меня смертью». Жажда свободы должна была абсолютно погаснуть в нем, иначе он бы не выжил.