Левитан

«Мне очень не хватает Любо, с которым мы вели полезные разговоры. Ведь это одна из форм настоящей жизни: обмен мыслями. Теперь я вновь ограничен внутренними монологами и диалогами с самим собой. В своем писании я дошел уже до того уровня, когда стихи уже не могут больше удовлетворять: это маленькие озерца, ручьи — а я вижу перед собой огромное море. Иногда мне начинает казаться, что я перетаскиваю корабли по суше. Иногда мне начинает казаться, что напряжение аргонавтов — правильный прообраз. Иногда меня охватывает ужас: может, я уже добрался до вершины своей жизни, сам не зная когда? Что время мстит мне? Что путь мой уже идет по нисходящей? И лилипут все-таки убьет меня? И недоверчиво перепроверяю тонкость мысли, силу слова, остроту жизни, жажду творчества — нет, вершина еще далеко, говорю я. Я изучаю жизненный путь великих художников. Микеланджело начал и закончил с „pietà“[60], будто бы желая доказать, что конец — это вершина и что падения нет. Путь Достоевского остался незаконченным, оборвавшись в судорогах. Долгая жизнь Толстого — это трагедия человеческого счастья; он был вынужден наблюдать, как с течением времени портится идеал за идеалом, но от разрушений внутри себя он оборонялся с животной силой; его физическое поражение — та смерть на железнодорожной станции, на бегу сквозь снежную метель — это его величайшая моральная победа. Рембо молодым сбежал от самого себя в черную Африку, вернулся уничтоженным и с пустыми руками в Марсель, где ему ампутировали ногу. Он даже не предполагал, сколько еще люди будут размышлять о тех десятилетиях его жизни, которые он погрузил в непроницаемое молчание. Марсель Пруст устроил себе добровольное заключение (я не верю, что только из-за астмы и ипохондрии), где был отделен китайской стеной собственной кладки от мещанской посредственности; что он делал в той тюрьме, мы знаем — но мы никогда не узнаем (даже из его писем), каким был его брак с одиночеством; его „В поисках утраченного времени“ — это одна лишь борьба против смерти и потерь, против падения.

Сколько художников сгинуло в тюрьмах этого глупого мира; сколько их спаслось в этой ужасной борьбе: Достоевский в полотняной рубашке смертника ждал во дворе тюрьмы и видел некую жизнь после смерти перед собой. Толстой злился на царя, который никак не хотел бросить его в тюрьму. Великие художники — как Учителя, которые горят, но не сгорают; всегда появляются люди с галлюцинациями — и снова видят их огненный путь. Настоящие художники — и как вечно живые деревья, под которыми мы можем лечь или нет, под которыми мы мечтаем о собственной жизни совершенно по-новому. Воистину, все эти вещи надо прояснить для себя. Ведь если бы была невозможна цельная, неприкосновенная, неистовая жизнь, тогда лучше не надо никакой жизни».

«Это естественно, что мысленно я постоянно кручусь вокруг своих уже исписанных и еще только замышляемых бумаг, хотя заключенные смотрят на меня, как на того цыгана, который под виселицей в качестве последнего желания попросил сигарету — когда монах предложил ему огонь с зажженной свечи, он вежливо отказался, дескать, дайте мне лучше спичку — прикуривать от свечи вредно для здоровья, из-за этого можно заболеть чахоткой».

«Иногда меня охватывает странное ощущение, что из собственного воображения я сотворил заменитель жизни. Возможен ли еще путь назад, в реальную жизнь? Сейчас я жажду писать прозу. С силой я должен укрощать дух, который по ночам помимо моей воли, без моего разрешения, сплетает будущие страницы, что может быть разрушительно для произведения — ведь более поздняя деталь может являться только копией изначальной, а любая копия — ерунда.

В нашем ремесле ценен лишь первый оригинал, рожденный точно так же, как человек: единожды, готовый к смерти, без возможности родиться заново».