Левитан

Мы знаем сказку о двух лягушках, упавших в молоко, одна думает «здесь нет спасенья», глубоко вдыхает в себя молоко, уходит на дно и тонет, а другая бьет и бьет лапками, молоко сбивается в масло, она залезает на комочек, как на остров, утром ее видит кухарка и с отвращением выбрасывает за окно, и она скачет прочь по своим делам.

Но грязь, в которой плаваем мы, подобна холодным жирным помоям, где невозможно создать острова. Время когтями расцарапывает борозды на лицах заключенных и жандармов, необычное состояние выматывает и людей, и животных, клопы жрут и заключенных, и дежурных надзирателей. Даже к паукам на окнах заключенный может почувствовать жалость в такие минуты. И начинает рассматривать маленькие лучики света в душах, искорки жизненной силы в глазах и жестах, ищет и находит что-то доброе, приятное, симпатичное или достойное сочувствия в каждом существе.

В тот момент я почувствовал смерть растений, когда садовая команда тяпками перекапывала песок во дворе и убивала маленькую травку, подорожники и одуванчики, бог знает откуда переселившиеся в мертвый мир, возможно, как Икары, по воздуху. Я почувствовал их подрубленные корешки.

В таком опасном состоянии человеку проще всего поддаться провокатору. Даже в самом отвратительном сокамернике он пытается найти следы чего-то положительного — этот храбро сражается, чтобы скоротать наши дни, — рассказывает пусть и плохие шутки, но старается, этого возвышает привязанность к семье, любовь к ребенку, того — любовь к животным, этот изможден, тот жизнелюбив, этот любит музыку, того сжигает отсутствие женщины, у этого есть чистые воспоминания о юности, тот восхищается природой, этот тихий и вежливый, тот шумно развенчивает величие жандармов; к такому всепониманию примешиваются сильные смягчающие обстоятельства: невежество, плохое воспитание и плохие примеры уже в семье, нужда и бедность, унаследованный агрессивный темперамент, ограниченность и необразованность, влияния, окружение, непонимание исторического момента, разрушавшего одну мораль, но другую не сумевшего поставить на ее место; при этом в помощь целый ряд мыслителей (например, Салакру: «Трагедия нашего времени в том, что утеряна какая-либо дисциплина…» Я люблю порядок, потому что он чист. Я хотел бы жить во время, управляемое ясной моралью, чтобы и сам человек был ясен. Это образец Запада. Восток не будет способен построить моральный фундамент, пока мораль будет относительной, подчиненной исключительно «политике дня», как сказал мне проницательный австрийский коммунист. Находясь между Западом и Востоком, мы имели возможность наблюдать чертовски схожие черты у фашистской, национал-социалистической морали, проистекающей из нацистской и расистской точки зрения). Человек видит людей в водовороте противоречивых принципов, руководящих в последние десятилетия враждующими лагерями, — в тюрьме можно наблюдать все принципы одновременно. Тогда человек испытывает жалость к этим комкам нервов и мозгов, без подготовки брошенным в волны войн и боен, кризисов всех сторон и общечеловеческой беды. Как будто человек видит все происходящее в людях и между людьми с огромной вышины, куда больше не добираются со своей вонью ни кучка говна, ни вонючее выделение, куда отражаются лишь лучи боли и крики о помощи. Помилуй нас, молись о нас, спаси нас. Спаси заключенных, пауков, жандармов, кошку, сычей и сов, подорожники и одуванчики, голубей. Помилуй нас.

А как с доносчиками, клопами, бесчеловечными палачами — их тоже?

Здесь Христос падает под крестом и говорит: «Спаси их, Левитан, и я спас правого разбойника».

«А как же левый, брат мой?»

«Спаси и левого, если можешь».

«А почему ты не спас его?»

Здесь Христос глубоко задумался и пребывает в размышлениях и по сегодняшний день. А потом просто разбили посудину, вот и повести конец.

Потом, когда старый фальшивомонетчик, бывший печатник, в тюрьме занимавший себя идеей о важном изобретении (машина, которая так будет сминать и затирать новые купюры-подделки, что они будут выглядеть как старые, использованные), — за подделку денег он сидел еще в старой Югославии, следовательно, не в первый раз, — потом, когда старый фальшивомонетчик остался во время нашей прогулки в камере с молодым убийцей, который ему за кусок сала в три пальца толщиной подставился, после нашего возвращения случилась ссора и драка из ревности. Взломщик избил фальшивомонетчика, оба выли, как звери, с пеной у ртов, в глазах у них горел огонь убийства. Обоих надзиратель корпуса тут же бросил в карцер. Когда же потом он выяснял причину спора, убийца сказал: «Нервы, нервы!» Но надо было слышать эти проклятия и ругательства, видеть эти два лица, эти глаза. И то несчастье любовницы, которую одновременно бросили два любовника. На воле один был бы мертв, если не двое.