Лежу на полу, вся в крови

Ну а что касается «обнимаю»… Ей это вообще было чуждо — как слово, так и действие. До недавнего времени — буквально пару лет назад — ее объятия были крайней редкостью. Когда же в одно воскресное утро я, робко откашлявшись, выдавила из себя, что не возражала бы, если она хоть изредка меня обнимала, мама удивленно оторвалась от газеты. Она принялась меня подробно расспрашивать — словно принимала заказ. Когда и где ей следует меня обнимать, интересовалась она. И сколько раз, есть ли у меня конкретные пожелания? Я смущенно пробормотала что-то типа: «Ну, может, когда я приезжаю и уезжаю», — конечно, если она не возражает. Например, на перроне? Так же вроде бы принято, когда люди давно не виделись или надолго расстаются… Мама задумчиво кивнула, не сводя с меня серо-зеленых глаз. Наконец она ответила, что считает это «разумной просьбой», и снова погрузилась в чтение.

После этого я регулярно получала заказанную порцию объятий — каждый раз одинаково неловких. Руки ее вечно оказывались не там, где надо, и были напряжены, лицо — или слишком далеко, или слишком близко. Но чаще далеко.

Кроме того, она явно не знала, как завершить объятие. Просто неожиданно отпускала меня, не глядя в глаза. Отворачивалась, безвольно опустив руки, и устремляла взгляд куда-то вдаль.

И вот именно этот момент, секунда, когда она отпускала меня, опустив руки… Никогда еще я не испытывала более леденящего одиночества. Оно будто продувало меня насквозь. И как же сложно было после этого сесть в поезд. Ноги прямо-таки врастали в перрон.

Нет, эти объятия никогда не давались ей, иногда я почти жалела, что вообще о них попросила. Но она ни разу о них не забыла.

Я поднялась с дивана. Еще раз набрала мамин номер. Продолжая слушать гудки, пересекла гостиную, направляясь в коридор. У самого порога паркет привычно заскрипел. Я остановилась перед пыльным зеркалом в коридоре. С некоторым отчаянием вгляделась в свое отражение, отметив, что отчаяние мне, в общем-то, к лицу. Вы только взгляните на этот печальный блеск глаз! А эта благородная бледность, оттеняющая робкий румянец скул? Может, мне стоит почаще впадать в отчаяние?

Да что это со мной?

Я хлестнула себя по щекам. Раз, два — две звонкие пощечины по тем самым румяным скулам. Щеки запылали, и я будто очнулась ото сна. Растерянно огляделась по сторонам. В большом пальце снова запульсировала кровь.

Да что это со мной?

А если с мамой что-то случилось? Действительно что-то стряслось. А я тут стою и… заигрываю со своим отчаянием.

Я еще раз позвонила. Пока в трубке раздавались гудки, я с удивлением обнаружила, что мой палец рассеянно выводит член на пыльном зеркале.

Тут мне послышался какой-то звук. Нарастающее пиликанье, доносящееся с противоположного конца дома. Я застыла, боясь пошевелиться. Так может, она все-таки тут? Может, она упала и не может подняться — и теперь лежит, совершенно беспомощная?

Я прошла по коридору, миновав гостиную, и замерла. Окинула взглядом лестницу, дверь спальни. Маминой спальни. Там я еще не была. Звук явно шел оттуда.

Ну конечно!

Там.

Почему я сразу там не посмотрела.

А если она…

Дверь была приоткрыта, и я осторожно заглянула в комнату. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди…

…А что, если она… если она там…

Но ее там не было.

Кровать была не застелена. Если бы я не знала маму, я бы подумала: ага, значит, она уходила в спешке. Но нет. Мамина кровать никогда не заправлялась, так что делать выводы было рано. На прикроватном столике, рядом со стопкой книг — семь, восемь штук, — силиконовой каппой для зубов и стаканом, наполовину наполненным водой, лежал мамин мобильный. Сигнал напоминал драматичную заставку к программе новостей. Я взяла телефон в руки. На дисплее мигала надпись: «Майя, мобильный».

* * *

Телефон выдал еще несколько приглушенных апокалипсических трелей и умолк. Мне показалось, что на меня надели звуконепроницаемый колпак. Дом был наполнен оглушительной, тревожной тишиной.

Это уже было совсем не похоже на мою маму — уйти из дома, оставив мобильный.

Я легла на ее кровать. Натянула на голову одеяло в сиреневом пододеяльнике и закрыла глаза. Втянула в себя запах ткани. Белье явно давно не меняли — не то чтобы оно плохо пахло, но от него веяло какой-то затхлостью и чем-то еще — сладкий, цветочный запах.

Голова моя отказывалась соображать, и я со всей силы сжала большой палец, который послушно откликнулся тупой болью. Я зажмурилась. Стало трудно дышать — высвободила голову из-под тяжелого одеяла.

— Она скоро придет, — произнесла я вслух.

Мой голос звучал спокойно, внушая доверие. Очень убедительно.

Я изобразила на лице «непоколебимую уверенность». Гладкий лоб, широко раскрытые глаза, мягкая улыбка. Прошла минута. Две. Лицо начало сводить судорогой.

Непоколебимая уверенность. Непоколебимая уверенность.

Я сфотографировала себя на мобильный.

Выражение моего лица и отдаленно не напоминало непоколебимую уверенность. Скорее полную лоботомию.

Фак!