Лгунья

Предвечернее солнце слепило, когда мы ехали домой. Я закрыла глаза, непроизвольно расслабив все мышцы. Я почувствовала, что сдаюсь. Ни к чему пытаться убежать отсюда, сказала я себе. Ведь это здесь меня бросились искать, когда я не появилась вовремя. Еще хотя бы пару дней — не больше, я не жадная. Каких-то два дня, подумаешь.

Два дня плавно превратились в три, три — в пять, пять — в семь. Ничего не случилось. Никаких вестей ни от Мэла, ни от полиции. Я снова почувствовала себя в безопасности. Начала забывать, что я делаю. Это уже не казалось мне чудовищным преступлением. Я машинально откликалась на имя Мари-Кристин. Становилось все труднее вспомнить, кто такая Маргарет Дэвисон. Кое-что о ней я начисто позабыла. Не могла вспомнить, какое у неё было тело. Теперь у меня было совершенно новое. Последние корки шрамов стали мягкими от ванн и облупились. Под ними были удивительно розовые и гладкие пятна, как у змеи, сменившей кожу. Мне нравилось новое тело. Маргарет Дэвисон никогда не любила свое. Предпочитала выключать свет, чтобы его не видеть. Избегала смотреть в зеркало. Это мое новое тело было ещё худым, но уже не таким пугающе изможденным. На кости наросло немного плоти. Мне нравилось, как торчат кости бедер. Нравилось, как ещё слабые груди несимметрично лепятся к ребрам. Нравились лихие рубцы шрамов. Мне было комфортно в этом теле. Честно говоря, я постоянно ощущала комфорт. Я хорошо спала. Ела. Плавала в бассейне под водопадом. Становилось все жарче. День за днем солнце выкатывалось спозаранку на небо, и к полудню раскалялось, как печь. Земля покрывалась трещинами. Цветущие фруктовые деревья не давали плодов. Цветы вяли и валились друг на друга.

В Ружеарке не осталось ни единого не изведанного мною уголка. Я досконально знала каждый мокрый камень, каждую бойницу, каждый портрет, каждую комнату в башнях с видом на реку, извивающуюся в сотнях футов внизу, в долине. Знала все постройки и флигеля. Знала кур. Знала оранжерею, где хранились брошенные части старого фермерского оборудования и сломанная карета. Еще там был гигантский стеклянный короб, выставочная витрина, похожая на кусок льда, в котором вморожен момент смерти. Чучело sanglier[89] с открытым от ужаса ртом вырывалось из искусственного леса. На его шее висела худая, страшная фигура — чучело гончего пса. Обнаженные желтые клыки вцепились в кабана безжалостной, смертельной хваткой. Меня это беспокоило. Я думала: как странно, ведь когда-то давно этот свирепый, жестокий пес был жив. Кровь бежала по его венам. Он принюхивался, втягивая воздух. Откликался на свое имя. Он делал то, чему его обучили. У кабана же не было никакого имени. Он не отзывался ни на что кроме своих кабаньих инстинктов. Даже не знал, что он кабан. Он просто был. А теперь его нет, и нет давно, лет сто. Безымянный кабан и гончий пес, чье имя давно позабыто, оба мертвы, и кого это волнует? Их самих? Меня? Иногда, если мне было нечем заняться, я сидела в кособокой карете и тревожно размышляла обо всех этих глупостях с именами, и о том, что же они, собственно, означают.

Пару раз я ездила с Франсуазой в Фижеак. Я знала, что это опасно, поскольку какой-нибудь английский турист мог случайно меня опознать, но один день перетекал в другой, я все прочнее ощущала себя Мари-Кристин, и все больше забывала о возможной опасности. Все, кто был знаком с семьей, сразу принимали меня за Мари-Кристин. У них не было причин сомневаться.

Однажды утром на столе в холле появилось ещё два письма для меня. Одно было из лондонского банка. Они сообщали, что по моей просьбе от 24 числа сего месяца все мои сбережения, составляющие в сумме 9327 фунтов стерлингов и 95 центов, переведены в Банк Националь, который, в свою очередь, должен вскоре со мной связаться. Что ж, весьма полезная и интересная информация.

Второе письмо было от человека по имени Алек Фегрусон. Дорогая мисс Масбу, писал он. Это было очень краткое письмо на обычной писчей бумаге с обратным штемпелем Питерборо[90]. Он писал, что дал этот адрес человеку, назвавшемуся родственником Крис. Правильно ли он сделал? Теперь он немного беспокоился, не допустил ли он ошибки, но это был очень приятный молодой человек.

Понятное дело, этот приятный молодой человек — наверняка Мэл. Письмо я смяла и выбросила.