Лгунья

— И так каждый раз: как засуха, так пожар. Такая неосмотрительность, жестом она пригласила меня сесть. Я села. Руки её были сложены на столе. И Ксавьер, разумеется, с пожарниками? — она взволнованно сжала губы. — Не надо было его отпускать. Почему ты его не остановила?

— Я не знала, что он поехал, — сказала я.

— Он жутко устанет, — она нервно сплетала пальцы. — Нужно было его остановить.

— Думаю, никто не смог бы его остановить, если он что-то задумал, сказала я.

— Ну, раз уж ты не смогла, то никто не смог бы, — раздраженно заметила она. Потом выдвинула второй ящик стола. Я догадалась, она собралась выложить передо мной фотографию с вырезкой. Боясь, что она возьмет инициативу в свои руки, я поспешно выпалила:

— Я знаю, что там. Знаю, что вы хотите сказать.

— В самом деле? — удивилась она. — Откуда? — Она держала небольшую шкатулку. И протянула её мне. — Я только хотела тебе отдать это до отъезда. Я ещё вчера собиралась, но нас прервали.

Это была старомодная шкатулка, голубая, выцветшая, на ней стояло имя французского ювелира.

— Открой.

Я была уверена: она задумала подшутить надо мной. Вырезка, должно быть, лежит внутри.

— Открой, — повторила она.

Я знала, что в этой шкатулке; была настолько готова к этому, что увиденное повергло меня в шок. На мятом синем бархате лежало кольцо, старинное золотое кольцо с четырьмя бриллиантами и одним гранатом.

Я онемела. Что все это значит?

— Примерь. Я хочу, чтобы оно было твоим.

Я посмотрела ей прямо в лицо.

— Вы знаете, что я не могу его принять.

— Это всего лишь маленькая благодарность, — сказала она, берясь за свое вышивание. — За хорошее отношение к Франсуазе. И за то, что ты была так добра к Ксавьеру.

— Я была совсем не добра к Ксавьеру, — возразила я, оскорбленная этой мыслью. — Он не нуждается в моей доброте, — я положила кольцо обратно в шкатулку. — Простите. Я не могу его взять. Вы знаете, что не могу.

— Тогда ты меня глубоко обидишь. Его дала мне моя мама, когда я выходила замуж. Оно принадлежит нашей семье со времен революции. Я очень хочу, чтобы оно осталось в семье.

Она обладала удивительной способностью сбивать меня с толку, эта женщина. О чем она говорит? Она прекрасно знает, что я вовсе не из этой семьи.

— Тогда вам следует отдать его Франсуазе, — сказала я. — Или Селесте. Но не мне.

Она сурово подвинула ко мне шкатулку.

— Нет, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, словно передавала какое-то кодированное послание и хотела, чтобы я разгадала код. — Нет, я отдаю его тебе, Мари-Кристин.

И я приняла подарок.

— Спасибо, — буркнула я.

— А теперь, — быстро проговорила она, — если ты не слишком устала, будь любезна, приготовь мне отвар. На подоконнике в кухне растет шалфей. А потом ложись спать.

— Нет, я подожду дядю Ксавьера, — и, запинаясь, пробормотала какую-то глупость насчет кольца, что-то вроде: «Даже не знаю, что сказать».

Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Тогда давай и не будем ничего говорить, ладно?

На кухне я налила в кастрюлю воды и стала ждать, пока закипит. Вынула кольцо из шкатулки. Подержала в руке. Надела на палец. Это было очень красивое, очень тонкое творение мастера ювелирных дел. Срывая листья шалфея и размышляя над совершенно неуместной фразой «чтобы оно осталось в семье», я вдруг поняла содержание кодированного послания: хоть она и знала, что я не Мари-Кристин, она не хотела попасть в такое положение, когда ей придется в этом признаться. Более того, она не хотела, чтобы об этом узнал Ксавьер. Она хотела, чтобы я уехала тихо, ничего ему не объясняя. Она защищала его от разочарования. На самом деле, это кольцо было платой. Она мне платила за услуги: за хорошее отношение к Франсуазе, за «доброту» к Ксавьеру, и, наконец, за молчание. Я сняла кольцо и положила его назад, в шкатулку.

Кухня наполнилась запахом заварившегося шалфея. Меня жгла обида. Я зло отодвинула листья на край кастрюли. Заткнись и убирайся, гласило послание. За что со мной и расплатились, изящно расплатились. Заблаговременно.

Он вернулся уже после четырех. Я услышала хруст колес по гравию. Tante Матильда спустилась встретить его. Лицо у него было серым от усталости. Он удивился, обнаружив, что мы обе его ждем, без конца повторял:

— Что такое? Почему вы не спите?

Щеки у него были грязными от копоти и пыли. То и дело он устало тер ладонями лицо. Tante Матильда предложила ему отвара, но он хотел чего-нибудь покрепче. И все говорил, говорил, никак не мог остановиться. Сидел, тяжело навалившись на стол, пил мелкими глотками коньяк и рассказывал о пожаре, снова и снова, по кругу, путая себя и нас. Его, казалось, смертельно ранило, что огонь пожрал столько гектаров лесных угодий. То и дело он повторял предположительные цифры нанесенного урона.

— Погибшая земля, — горевал он. — Пыль и зола.

Никогда, сказал он, никогда ещё на его веку и при жизни его родителей не было таких опустошительных разрушений.