Лгунья

Я бежала по коридору, саквояж хлопал меня по ноге. Вышла медсестра и приложила палец к губам, чтобы я вела себя потише, но мне было плевать, кого я там побеспокою. Я все равно бежала. Лицо его на белой, накрахмаленной подушке было серым. Tante Матильда сидела на стуле у кровати. Волосы выбились из-под заколок, а ведь раньше я ни разу не видела, чтобы хоть одна прядь была у неё не на месте. Сестра принесла ещё один стул, чтобы мы сидели по обе стороны от кровати. Говорили, что он без сознания, но мне казалось, он просто спит и похрапывает во сне. Мы сидели, пока не пришли врачи, и нас попросили перейти в другую комнату, где стояли бежевые пластиковые стулья. Небо за окнами начало светлеть. В комнате горел нестерпимо яркий свет. От него все вокруг казалось пластмассовым, даже наша кожа. Я его выключила.

Tante Матильда сидела очень прямо, около шеи подрагивала прядь волос.

— Лучше бы он умер. Не хочу, чтобы он жил беспомощным, — вдруг проговорила она высоким, гневным голосом, словно споря с кем-то.

Вошел врач и увел её, чтобы поговорить без свидетелей. Я стояла у окна, тупо уставясь на крыши, над которыми вставало солнце. Наступал ещё один красивый, солнечный день. Какая жестокая ирония. Небу положено источать слезы. Должен лить проливной дождь. А вместо этого крыши заливало золотом. Запах утреннего тепла поднимался над улицами. В церквях звонили колокола. Из гаража выехала задом машина и ткнулась капотом в мусорный бак.

Потом пришла медсестра и сказала, что я могу ненадолго пойти в комнату дяди Ксавьера.

— День будет жарким, — приветливо сказала она. Я чувствовала запах её духов. Свежий запах чистой кожи.

Тянулись часы. Мы сидели и ждали, чтобы что-нибудь произошло. Сидели то в комнате с пластиковыми стульями, то с дядей Ксавьером. Приехали Франсуаза с Селестой. Увели Tante Матильду попить кофе. Это я настояла. Мне хотелось ненадолго остаться с дядей Ксавьером наедине. Говорили, что он все ещё без сознания, но я не очень-то понимала, что это значит. Взяла его за руку: она была квадратная, грубая, в царапинах. Я её целовала. Не могла остановиться. Перецеловала каждый палец, один за другим, каждый ноготь, каждую складку, и между пальцами целовала. Каким-то образом мои волосы, мои слезы, губы настолько слились одно с другим и с его руками, что я бросила попытки их разделить. Я приникла к нему, моя голова лежала рядом с его головой на подушке, а волосы попадали ему в лицо. Его ладони были прижаты к моему лицу, как маска. У меня не было возможности сказать ему, как сильно я его люблю. Даже если бы он меня слышал, если бы находился в сознании, я не смогла бы этого сделать. Все было малo для этого. Даже близко не подходило, чтобы выразить силу моей любви. Не было на свете ничего настолько громкого, настолько мощного, бесконечного, чтобы хоть вполовину выразить чувство, которое я к нему испытывала. Мне хотелось влезть внутрь него. Хотелось, чтобы он обнял меня так сильно, чтобы я впиталась в него без остатка, или он впитался в меня, чтобы он понял, чтобы мне не было необходимости озвучивать это словами.

В эти минуты где-то на задворках моего разума вялый, безгранично холодный и испуганный человечек, который до сих пор жил там — и который навсегда останется там жить, потому что так сильно человек измениться не может — с некоторым удивлением подумал, что, возможно, я все-таки знала о любви больше, чем мне казалось. Я дотронулась до его грязной щеки. На ней появилась щетина, надо бы побрить. Я поцеловала эту колючую щеку. Я хотела забраться к нему в кровать и обнять, хотела согреть его. Вернуть ему энергию. Но застеснялась: вдруг войдет сестра или Tante Матильда и обнаружит меня. И я осталась наполовину сидеть, наполовину лежать, прижавшись щекой к его щеке, умоляя его не уходить. Прислушивалась к его дыханию и думала, что это был единственный человек, которого я по-настоящему любила. Он ничего от меня не требовал, ничего не навязывал. Я нравилась ему такой, какая я есть. Я любила его за то, что он безоговорочно позволял мне быть собой. Я подумала обо всех остальных: о моем отце, который прожил достаточно, чтобы оставить после себя неприятное чувство своего превосходства; об отце приемном, который был хорошим человеком и делал намного больше того, что требовал от него долг, но который, совершенно не по своей вине, всегда был отцом и потому (не без резонности) был уверен, что я должна отвечать ему дочерней привязанностью; о Тони, не имевшем не малейшего понятия, на ком он женился, в основном, наверное, потому что я не позволяла ему этого узнать. Да разве я могла ему это позволить? Даже Гастон, которого я бесстыдно использовала в своих интересах, видел во мне воплощение его собственных тайных фантазий, точно так же, как и для меня он был воплощением моих. Но Ксавьер полюбил меня с первого же взгляда, даже со всеми моими шрамами на лице и моим новоприобретенным острым язычком, и продолжал любить без усилий, обид и скрытых видов на меня, и с этим я никогда ничего не смогу поделать.