Лгунья

Затем для Реджинальда началась новая пытка — обратная той, что пережил Гастон: он почувствовал, что Нелли вернулась в свой квартал. Он увидел, как она вошла к часовщику; это означало, что здесь ей чинили часы, за которые не взялись там, у них; потом к прачке, где, видимо, стирали белье из ее другого дома; затем в овощную лавку и в чистку, — здесь отчищали пятна, ему незнакомые. Все покупки королевы, до коих она снисходила у них на улице, тут превратились в суетливую возню ординарной, аккуратной мещаночки. И, наконец, когда новый облик Нелли достиг полного завершения, какая-то девчонка подбежала к ней с телеграммой в руке, и ее лицо мгновенно изменилось, выразив облегчение и одновременно недовольство; в самом деле, телеграмма, посланная подругой, извещала о том, что нашелся Гастон. Девчонка кричала во все горло, а Нелли шикала на нее, веля говорить потише. При виде своей возлюбленной, взволнованной чтением телеграммы, Реджинальд попытался представить себе, о чем же там говорится: возвращается прежний друг? мать срочно просит денег? любовник, которого предпочли мне, попал под машину? отец, путевой обходчик, укушен бешеной собакой?.. Он был недалек от истины. Случилось нечто именно в этом роде, даже хуже: друг, за которого собирались замуж, решив подарить детский автомобиль сыну своей возлюбленной, обнаружил, что таковой не существует, что у его невесты имеется любовник, которого она обожает и который обожает ее, и пожелал умереть, опередив лошадку, хромавшую на левую заднюю ногу; короче говоря, этот самый друг пропал, а теперь нашелся. Реджинальд вот-вот должен был узнать, какая же развязка ждет его, если этот пресловутый жених (который… которого… которому…) вновь появится на сцене. Но он внезапно почувствовал всю нескромность своего поведения перед лицом столь важных событий, махнул на все рукой и ушел.

Обед тянулся нескончаемо долго. То была встреча друзей-гурманов. Пришлось ублажать редкостными кушаньями тело, которое в данный момент ощущало себя весьма далеким от всего материального. И ночь тоже тянулась бесконечно. Все, что она заключала в себе прекрасного — ее тишь и ее голоса, — умерло, не достигнув сердца, вернувшегося в детство, где печали, горести, обиды, внезапно очищенные от наносов последующей жизни, обрели прежнюю младенческую чистоту его ночей. Издай он сейчас стон, тот прозвучал бы детским плачем. Вместе с жалостью и сочувствием к себе Реджинальд ощущал сладость боли, столь мало связанной с другими болями мира, столь далекой и чуждой несчастьям других людей, что она принималась им как подарок. Давно уже он не испытывал такой отдельной, такой личной, собственной боли. Война, смерть родителей, гибель детей, людской эгоизм, всякие напасти, вроде потерянных башмаков, не имели с нею ничего общего. Эта боль так напоминала печали невинного детства, когда душа еще ничем не запятнана, сердце ничем не ранено, что Реджинальд, с трудом перенося ее, все-таки вновь и вновь обращался к своей горькой и сладостной муке. И точно как в детстве, он подошел к зеркалу, чтобы увидеть свое лицо. Но тут же отшатнулся. Простая детская боль до неузнаваемости состарила его.

Но детские печали созданы для детей. Для взрослых они непосильны. День Реджинальда обернулся сплошным кошмаром. Казалось, вся его прежняя, обычная жизнь безжалостно насмехается над тем чудесным бытием, которое он создал в обход нее. Обед, с некоторых пор остававшийся в небрежении, теперь мстил за изысканные лакомства, съеденные во время свиданий, в неурочные часы. Подъем в восемь утра неумолимо потеснил пробуждение в семь вечера, сделав его смехотворным. И так же торжествовали все остальные дневные действия Реджинальда, вплоть до самых низменных, перед которыми стыдливо и робко отступили их подобия из другой жизни. Его чай высокомерно издевался над «тем» чаем, вино — над «тем» вином. Все самые жалкие или самые привлекательные существа, встреченные им нынче, одерживали решительную победу над единственно любимым существом из «той» жизни, — ведь они были подлинными. Парижские кварталы обретали былую красоту и неоспоримое превосходство над тем, обманувшим его, фальшивым кварталом, который теперь беспомощно, дом за домом, рушился, таял, невозвратно погружался в Лету. Реджинальд вновь обретал множество живых существ или предметов, которым так долго пришлось обходиться без него; обретал юных девушек, женщин; сперва он узнавал их по частям: руку в окне машины, профиль, головку в окне магазина, ногу, примеривающую туфлю; затем, невдалеке от Вандомской площади, все эти кусочки вдруг сложились в единую мозаику, образовав целую женщину — молодую, элегантную, блистающую красотой; к своему удивлению, он задержал на ней взгляд и даже немного прошел следом. Прежняя жизнь настойчиво вступала в свои права, и он покорялся ей, вспоминая ее былое великолепие, ее сияющие высоты и со стыдом признавая, что пожертвовал ради посредственности целой вселенной, что оказался жалким простофилей.