Лгунья

А Реджинальд и не подозревал о страхах Нелли. Она по-прежнему являлась точно в назначенное время, на два часа счастливого забытья, и в ее чуть грустной прощальной улыбке таилась радость завтрашней встречи. Однако исчезнувший Гастон беспокоил Нелли, и беспокоил совсем иначе, нежели Гастон присутствующий. Целая куча заготовленных лживых объяснений, долженствующих оправдать ее, осталась втуне, ибо Гастон бесследно пропал. Нелли услышала от консьержки историю с детским автомобилем и все поняла. Теперь она знала, что Гастону известна ее измена. Сначала она подумала, что он просто ускорил свой отъезд в Америку. Потом решила, что он покончил жизнь самоубийством. А, может, он блуждает по Парижу, раздумывая, не предстать ли ему внезапно перед своим соперником, или следя за каждым шагом Нелли? Она не оглядывалась на улице, чтобы не пришлось менять маршрут. Именно в одну из таких минут она вдруг заметила — с радостью, едва не вызвавшей слезы на глазах, — что если ее речи и бывали порою лживы, то жесты не лгали никогда. Ей чудилось, будто Гастон крадется за нею по пятам, но она шла к Реджинальду, и ни одно из ее движений не говорило о том, что она не идет к Реджинальду. Она проходила теми же улицами, по тем же тротуарам, мимо тех же парков, самой правдивой из дорог, ведущей к Реджинальду. Она не изменила выражения лица. Она, как всегда, здоровалась с продавцом газет, с бакалейщицей, продававшей ей сахар, который звала «живым» (бедный сахар, — он прекрасно обошелся бы без этого титула!) и который действительно внушал ей те же угрызения совести, что и живой лангуст, брошенный в кипящую воду. По сути дела, Нелли и Гастону ни разу не солгала ни единым жестом. Будь она немой, ее искренность стала бы и вовсе непревзойденной. Ведь оставалась же она правдивой для того, кто мог бы увидеть ее с небес, удели он ей хоть чуточку внимания, и кто не мог слышать ее речи. А, может, это и есть наилучшее решение — замолчать навсегда? Ведь не говорит же она сама с собой, оттого и верит так твердо в свою правдивость. И Нелли впрямь перестала говорить с собою. Ей нравилось молча следовать правде своей жизни, приведшей ее прямо к Реджинальду. Лето давно уже вступило в свои права. Нелли стремилась исполнять все немые желания своего тела — стакан холодной воды, купание, свежее платье, — как стремятся к высшим истинам. Но стоило ей, в этой внутренней тиши, возвысить голос, чтобы высказать другую истину: «Реджинальд, я люблю тебя! Реджинальд, в тебе вся моя жизнь!» — как становилось до ужаса ясно, что союз этих истин нелеп, невозможен, и говорящий мир тотчас брал уверенный реванш над бессловесным.

Именно тихие радости часов свиданий помогали Реджинальду веровать в сладостный рай на земле, над которым, однако, уже сгущались грозовые тучи трагедии, а, быть может, и смерти — во всяком случае, для одного из них или для двух других, — и по мере того, как Нелли убеждалась в непрочности своего счастья, она стремилась вкусить его полной мерой. Реджинальд с детской доверчивостью принимал ее ласки, взгляды, даже молчание, как прежние, хотя теперь их ему даровала неистовая, безумная любовь. Он в самом деле не был способен оценить свою необыкновенную удачу. Дай он себе труд проанализировать эти два часа, которые упрямо считал всего лишь отдохновением, наградой за все остальные, ему стало бы понятно, что в них таится вовсе не покой, а буйное, всепожирающее пламя, где дотла сгорало прочее время — и дни и годы, что им подчинена вся жизнь, что они-то и есть сама любовь. Это именно его жесты лгали или, по крайней мере, не были правдивыми. Он вел себя в мелочах так, как принято на банальных свиданиях случайных любовников, а толковал о любви, о страстной любви, тогда как Нелли, замкнувшись в молчании, любила каждый свой миг с истовостью приговоренных к смерти. Когда Нелли входила в их комнату, Реджинальд думал, будто это он обнимает ее, но нет: это она почти что разбивалась об него, подобно ладье, выброшенной бешеным штормом на скалу, — разбивалась почти до синяков. Реджинальд думал, будто это он целует ее, но нет: это она вслепую губами отыскивала то самое ужасное и самое сладостное, что прожигает насквозь — губы… Он думал, будто любит ее, а она находила в нем конец всему и оправдание всему, находила смерть…