Лгунья

Пламя, бушевавшее в ней, было так мощно, что не нуждалось в пище со стороны, — временами даже сама личность Реджинальда переставала играть свою роль. О, разумеется, Нелли не могла бы представить себе другого на его месте: он был необходим, он был ключом, разгадкой этой любви. Но как прекрасно было бы, если бы его чувства обладали тем же весом, той же плотностью, что и ее! Ибо, входя в царство любви, Нелли ощущала себя великой, могущественной, равной всему — и радости, и смерти, а Реджинальд часто казался легковесным, призрачным и, лишь возвращаясь к обычной жизни, вновь становился выше и благороднее остальных людей, и тогда эта пара, только что покинувшая спальню, где несравненная женщина целовала обыкновенного мужчину, оборачивалась, в вечерних огнях города, несравненным мужчиной и самой обыкновенной женщиной… Эта метаморфоза происходила в тот самый миг, когда они обнимались на прощанье, обменивая высокое достоинство одного на банальнейшую суть другого. Означало ли это, что жизнь не одаривает всех в одинаковой мере, что никогда им не дано было стать равными? Нелли мечтала о том, как в один прекрасный день им удастся достигнуть этого равенства, но не торопила его приход, ибо ясно понимала, что вместе с ним начнется страдание.

Именно эта полнота чувств и насторожила Реджинальда. Он был абсолютно счастлив. В действительности, он с самого начала попался в ловушку. Для того, чтобы выманить его из надежной скорлупы, где ему так приятно и необременительно жилось наедине с любовью, понадобились именно такие ухищрения, в коих Нелли была великой мастерицей. Легенда, сочиненная ею, дабы войти к Реджинальду в доверие, как раз и соблазнила его вернее, чем правда: замужняя, но свободная и чистая женщина; свободная, но богатая и целомудренная, воспитанная в отвращении к легким связям и легкой жизни в силу своего знатного имени, высокого достоинства и семейного положения. Всем этим Реджинальд насладился сполна. Сама тайна их любви, тайна, столь ревностно оберегаемая Нелли (ибо иначе все рухнуло бы), казалась ему особо изысканной, если не самой изысканной, стороною их романа. И вот с некоторых пор его начало беспокоить совершенство не внешних проявлений их страсти, но самой этой страсти. Все в Нелли — цвет лица, движения, слова — отличала особенная, одухотворенная красота, поднимавшая любовь на такую недосягаемую высоту, к которой он не привык. Он чувствовал в своей возлюбленной страсть, какой ее описывают в романах, но какой она никогда не бывает на деле — непобедимую силу, мощную и слепую, как сама жизнь. Эта женщина жила единственно своею любовью; трудно было представить себе, что она может влачить ограниченное, жалкое существование других женщин. И вот повторилась история Психеи, только наоборот: здесь мужчина захотел изведать подобную любовь.

В первый раз это и произошло, как в легенде о Психее: Реджинальд смотрел на спящую Нелли. Но он ничего не увидел: ведь у Нелли было два сна. Ее домашний сон, принадлежавший правде, заставлял ее то и дело просыпаться, стонать, вздрагивать; в этом сне бедняга Гастон являлся ей либо мертвецом, либо привидением, иногда прежним энергичным бодряком, а иногда с разъяренным безжалостным взглядом, смутно напоминавшим Нелли классические фигуры мщения — Немезиду, Медузу; когда человек спит таким сном, то, ощутив жажду, он вскочит, напьется и мгновенно заснет снова; этим сном, родственным любой низости, любому пороку и способным выдать вас с головой, Нелли никогда не спала подле Реджинальда. Здесь на нее снисходил иной сон — тихий, благостный, лишенный сновидений, озаряющий ее лицо отсветами счастья и невозмутимого покоя благородной души. Ни разу Нелли не ошиблась при пробуждении: она неизменно поднимала веки с улыбкой спокойной радости. То был сон тела, которое никогда не обманывало и не обманывалось; то было пробуждение, коему грядущий день и досадные мелочи жизни не внушали ни малейшего страха. Этот сон она обрела рядом с Реджинальдом и теперь отдавалась ему с полным доверием, зная, что он не подведет ее; ведь он даровал ей непорочное тело, не ведавшее никаких низменных тягот, — в отличие от другого тела, которое в любой момент могло превратиться из ее собственности в собственность Гастона и других мужчин, стоило ему пересечь невидимую границу между улицей Галилея и площадью Звезды.

Но именно это зрелище — Нелли, спящая своим вторым сном, надежно укрывшим ложь души и тела под всеми правдами страсти, — и внушило Реджинальду угрызения совести, с той минуты больше не оставлявшие его; он вообразил, будто недостоин Нелли, и у него родилось желание увидеть ее, эту безупречную женщину, не только во время свидания, а и в прочих обстоятельствах и условиях ее жизни. Иными словами, однажды он решил проследить за нею. И все то прекрасное, что женщина сумела взрастить на хитрости и лжи, мужчина в один миг разрушил заботой о собственном совершенстве, заботой о правде и любви… Но можно ли было заподозрить, что у этой женщины не один, а два сна?!