Лгунья

По утрам, с картонкой «Я глухонемой» в руках, он слонялся от одного кафе к другому, и горожане поспешно закрывались газетами, дабы отгородить свои читающие глаза от его, просящих. Так глухонемой сумел прочитать заголовок «Знаменитый певец подозревается в попытке изнасилования несовершеннолетней». Были в газете и фотографии: надменное лицо мужчины, которого он видел во внутреннем дворе, и милое личико девушки.

После того инцидента глухонемой проникся к этой скромной девочке огромной симпатией. Подобно тому как благородный рыцарь защищает прекрасную даму, даже не знающую о его существовании, он оберегал Нофар своим молчанием. Он торжественно поклялся хранить ее секрет в тайне. Однако торжественные клятвы подобны яйцам и молочным продуктам: у них есть срок годности. Поначалу волнующая тайна девушки согревала его ночи и подслащала дни. Но со временем секрет стал тяготить глухонемого. Мотаясь по городу туда и сюда, он ежедневно видел сотни людей; к любому из них он мог наклониться – и прошептать правду. И всякий раз, когда представлялась такая возможность, он решал держать рот на замке. Однако вскоре глухонемой понял: секреты созданы не для того, чтобы их хранить. Наоборот, они созданы для того, чтобы – с виноватым и взволнованным видом – нашептывать их кому-нибудь на ухо. Какое-то время он еще боролся; какое-то время ему пусть и с огромным трудом, но удавалось заставлять свой рот молчать; он терпел день, терпел два… Однако, чем больше дней накапливалось за плечами, тем трудней было таскать этот груз, и однажды, когда наступил вечер (который, на первый взгляд, ничем не отличался от всех остальных вечеров), глухонемой почувствовал, что больше терпеть не может. Подождал, пока шагающий навстречу человек пройдет мимо, подбежал к зеленому мусорному баку, поднял пластмассовую крышку, выдохнул внутрь: «Этого не было!» – и захлопнул крышку. На душе сразу полегчало. От бака он не отходил всю ночь: боялся, как бы тот не разболтал секрет, который в нем спрятали. Расслабился глухонемой лишь после того, как приехал мусоровоз – и увез секрет на пригородную свалку, чтобы похоронить его там навсегда.

Когда грузовик уехал, глухонемой облегченно вздохнул, но еще долго – как парализованный – стоял посреди улицы. Такое с ним иногда случалось: он цепенел, застывал на месте и не мог (да и не хотел) пошевелиться. В лавке неподалеку работал маленький телевизор: шла утренняя новостная программа – и вдруг глухонемой увидел на экране ту девушку. Она сидела на красивом диване, и ее милое личико было очень серьезным. Однако чем больше он на нее смотрел, чем дольше слушал ее ответы на вопросы ведущего, тем больше его поражала произошедшая с ней перемена. Под наложенным в студии макияжем веснушек стало не видно, и выглядела девочка очень уверенной в себе. Куда подевалась скромница, которую он поклялся защищать? В тот вечер, во внутреннем дворе, она казалась такой беспомощной, такой грустной. А сейчас, на экране, глухонемой ее еле узнал. Когда он встретил ее впервые, она была такой же, как он: жалкой и невидимой. Но все на нее смотрели и все ее слушали – и в глазах у Нофар появилась та высокомерная скука, которую глухонемой так ненавидел в людях, сидящих в кафе. С каждой минутой его приязнь к ней убывала, и, когда интервью закончилось, глухонемой с отвращением скривился. «Завтра же, – решил он, – пойду в полицию».

19

Очень быстро Лави и Нофар обнаружили, что их связывает не только общий секрет. Просто удивительно, сколько у них нашлось общего! Оба ненавидели маслины; оба терпеть не могли сладкий перец; оба считали, что суеверия – это глупость, но от черных кошек лучше держаться подальше; оба были единодушны в том, что, если у тебя обнаружили рак, надо перепробовать все наркотики в мире, потому что бояться уже нечего.

По вопросу о горящем доме их мнения, правда, разошлись. Лави заявил, что бросился бы в огонь за своим компьютером, а Нофар сказала, что бросилась бы за тетрадью.

– За какой тетрадью? – спросил Лави. При всем уважении к домашним заданиям, он не полез бы ради них в горящую квартиру.

Нофар покраснела и сказала:

– За моей.

Ее залившиеся румянцем щеки были такими мягкими, с таким нежным пушком, что хотелось протянуть руку и погладить их. Однако Лави не протянул: постеснялся. Но поспешил взять свои слова обратно:

– Тогда другое дело. Если б у меня была такая тетрадь, я бы тоже спасал ее, а не комп.

Тут лицо у Нофар посветлело, словно они обсуждали не гипотетические горящие дома, а настоящий пожар и принять решение требовалось немедленно.