Ля-ля, детка!

На одной из работ, где к слову была бешеная текучка, я рвала попу на британский флаг — так старалась. Работала допоздна, мирилась с мизерной зарплатой на период оранжевой революции, которая имела наглость растянуться на полгода. Однажды я отравилась испорченным пирожком и меня рвало и тошнило прямо в рабочем кабинете. Ощущения — будто грязные волосы выросли у меня в горле и желудке, шевелясь при этом как змеи. Но я досидела по просьбе начальства на работе до полдвенадцатого ночи и сделала срочный договор. Который потом (само собой!) не понадобился. Когда я дома измерила температуру, она оказалась тридцать девять с половиной. Я не отказывалась от любых заданий: ни от юридических, ни от от так называемых общественных. Но это не помешало моему начальнику уволить меня так же, как и всех остальных. Это был первый день, когда я вышла из отпуска. Я даже не отошла с дороги, не успела войти в рабочее русло. На мои слова о моих прошлых заслугах мне ответили: "Ты можешь работать очень хорошо, но у тебя бывают перепады. И вообще нам нужен юрист-мужчина, который бы нас куда-то вёл и направлял". Смешно! Куда наёмный работник может направить директора и хозяина капитала? Разве что в тюрьму, но начальник явно имел в виду другое: персональные связи юриста в высоких кабинетах власти.

31. ИЗБИЛИ ГОЛУЮ

Итак, мне двадцать семь лет, и я снова без работы. Я переодеваюсь в комнате сестры без света: хватает отблесков серого вечера. Дверь на защёлку случайно не заперта. И хотела же закрыть как обычно, но думала, что в эти пару секунд никто не зайдет. Ведь это же быстро — снять лифчик, вывернуть чистую футболку с изнанки и натянуть её через голову. Однако закон подлости в том и состоит, что случается самое маловероятное. Папашка зашел так быстро, что я сильно испугалась. Именно от испуга я резко (резче чем следовало) вскрикнула: "Что такое? Выйди!". Что тут приятного — стоять топлес в одних трусах перед тем, кто избивал, унижал и издевался над тобой? Он взревел, и кинулся на меня с кулаками. Ударил голую сильно несколько раз в лицо. Кадр называется: "Груша и боксёр". Он никогда не уважал во мне девочку, девушку, женщину. С каждым разом побои будут становиться всё хуже и разнузданнее.

Если раньше я могла обмочиться и зарыдать, и побои прекращались, то в когда мне стукнет тридцать — картина будет совсем иной. За пятнадцать минут избиения я сильно обосцусь три раза — через равные промежутки времени. Но ни в первый, ни во второй, ни в третий раз побои не остановятся. Я буду сцать под себя, лежа в луже мочи, а меня в этот момент будут продолжать молотить кулаками в лицо.

32. "МАМА-МИЯ"

Конечное, иногда я делала плохие вещи. Принималась рыдать среди ночи — довольно громко. Или кричать. Я больше не выдерживаю. После побоев Крюгера, или после особенно отвратительной ссоры с мамой, боль захлестывает, и я начинаю кричать и размахивать руками с закрытыми глазами. Если она поблизости, у нее остаются синяки. Она, в очередной раз говорит, что никогда не простит меня, что я — монстр и подонок и между нами все кончено. Доходило до драк, удары сыпались с двух сторон, и мы обе ходили с синяками и царапинами. Бывало, я доводила ее до слез и она плакала в кухонное полотенце, или закрыв руками лицо. Она покрывалась красными пятнами в лице и груди, так что казалось ее сейчас хватит удар. А все потому, что я не могла видеть мать с лицом, искаженным ненавистью. Обезображенные черты, стиснутые до корней зубы и скрюченные пальцы рук делали ее похожей на Горгону. Она хватала меня за запястья, за плечи, шею, так что потом оставались синяки и глубокие царапины, и трясла, брызгая мне в лицо слюной. При этом она могла орать какие угодно злые вещи… Святая мадонна! Бывали дни, когда я от плохого настроения и ее грубых слов в мой адрес могла "раскрутиться". Вспыхнуть как спичка, жалея потом о самовозгорании. Начиналось все со шлепков, а заканчивалось вольной борьбой, во время которой мы хватали друг друга за волосы, били по голове и оставляли глубокие царапины на наших телах. Потом, причины ссоры казались смешными и вызывали слезы недоумения. "Как это могло случится? Как это опять произошло?". А она смотрит на меня с полными слез глазами, как будто хочет сказать: "Что же ты делаешь, сволочь?".

Но все было не так уж плохо. В другие дни, если она падала ночью в обморок, я поднимала ее и тащила до кровати. Искала нашатырь, клала компресс на голову. Готова была ее расцеловать и смешить, пока вечер не превращался в тройное ухахатывание. Вытаскивала из ее пальцев занозы, загнанные на даче и подкладывала под ноги подушку, чтобы они не так болели. Но все было неправильно. Жизнь под одной крышей с ее придурком — вот из-за чего на самом деле происходили все наши ссоры.

Она выдает мне примерно такой сценарий, если я высказываюсь в сторону Бредди:

— "Ты меня не уважаешь".

— (Я): "Давай разграничим эти вещи — уважение к тебе и то как я отношусь к Этому".

— "Нет, не разграничим! Ты должна меня уважать!"

— "Я должна уважать побои? Сломанную жизнь?!"