Лягушки

— Сними сапог! Батюшки-светы! Да у тебя кровь! Что же на этот-то раз подложили? Гвоздь пробил супинатор. Но гвоздь обпиленный, короткий. Чтобы смогла доиграть. А если бы захромала, то лишь в последних сценах. Сиди, терпи. Сейчас. У Петруши есть аптечка.

Стремительная, ловкая в движениях, Вера быстро вернулась от водителя с коробкой аптечки, смазала рану йодом, перебинтовала ступню Хмелёвой ("Не маленькую, — отметил Ковригин, — не от пушкинских проказниц…"), осмотрела левую ногу потерпевшей, успокоилась, ваткой вытерла влагу под её глазами, сказала:

— Сиди, терпи. Возьми гвоздь в свою коллекцию. Догадываешься кто?

— Предполагаю, — сказала Хмелёва. — Король Сигизмунд Третий. Не провернула аферу с польским мясом.

— Шутишь. А мне это надоело.

— Знала бы ты, как мне надоело! — сказала Хмелёва. — Но не это… Другое…

— Знаю, — вздохнула Антонова. — Но коли назвался груздем…

— Я долго не выдержу…

— Придётся. И помолчи…

При словах "Я долго не выдержу" Хмелёва быстро взглянула на Ковригина. Единственный раз за время её сидения в проходе. И тут же отвернулась.

"А не на меня ли рассчитан обмен женскими вздохами? — задумался Ковригин. И тотчас отверг мысль об этом. И гвоздь, что ли, засовывали в сапог ради того, чтобы произвести на него, Ковригина, впечатление? А кровь и гвоздь он видел. Они были подлинные.

Да кто он таков, чтобы, имея его в виду, можно было рассчитывать на какие-либо выгоды? Мелкий мечтатель, эгоцентрик, притом неразумный. Со школьных лет полагавший, что смешки людей вокруг или слова одобрения относятся именно к нему, потому как он — натура особенная и значимая или, напротив, заслуживавшая усмешек и ехидств. Давил в себе эти ощущения, и вот сегодня возвратилась к нему дурь!

Из-за девчонки, усевшейся в проходе? Тогда действительно дурь!

— Есть в русском православном пантеоне, — обратился Ковригин к соседке, — такая святая, Юлиания Лазаревская, она же Ульяна Осорьина из Мурома, соседствовала на иконах с Петром и Февронией. Большинство наших святых умирали монахинями, и Ульяна после смерти старших сыновей, а было у неё тринадцать детей, пожелала уйти в монастырь и там замаливать грехи. Отговорил муж, мол, он стар и болезный, а надо воспитывать младших чад. И Ульяна вынуждена была спасать душу в миру, отказалась от супружеской близости, лежанку для сна устраивала из угластых полений сучками вверх, а в свои сапоги накладывала ореховую скорлупу и острые черепки глиняных горшков — ради усмирения плоти. Такое проявляла благочестие. И удостоилась "Жития"…

Ковригин замолчал.

— К чему вы это вспомнили? — настороженно, будто испугавшись услышанного, спросила Вера.

— И сам не знаю, к чему… — смутился Ковригин.

— В театре благочестие дело вредное, — сказала Вера. — И как правило — проигрышное. Там нужны подвиги иного рода…

— Да я безо всякой связи с какими-либо сегодняшними событиями, — принялся оправдываться Ковригин. — Память у меня забита всякой чушью и иногда ни с того ни с сего выталкивает из себя совершенно ненужные никому сведения…

— Вы человек начитанный, — произнесла Вера. То ли с уважением, то ли с кислинкой иронии.

— Начитанный, — согласился Ковригин. — Начитанный. Но в моём случае выходит, что и не самостоятельный. И промежуточный. Копаюсь в чужих судьбах и историях, увлекаюсь ими, а своей судьбы и истории вроде бы и нет. И ходить в сапогах с ореховой скорлупой и глиняными черепками желания нет. Да и хватило бы на это силы воли?

— А почему всё же вы, Александр Андреевич, — сказала Вера, — решили делать ставку на Древеснову?

Пара на сиденьях впереди примолкла.

И госпожа актриса Хмелёва из своего ущелья взглянула на Ковригина с разведывательным будто бы интересом. Впрочем, с одним лишь интересом? И главное — с разведывательным ли?

— Да не знал я до нынешнего дня ни о какой Древесновой! — в раздражении воскликнул Ковригин. — Что вы привязались ко мне с этой Древесновой и с дурацкими ставками!

Все в автобусе стали ему противны. Несся бы он сейчас, скажем, над Амуром в СУ или МИГе пятого поколения, попросил бы у начальства в связи со внезапным недугом или даже приступом разрешения катапультироваться. Но останавливать автобус (а ехали уже вдоль берега Большой реки) и выходить в сырую темень было бы смешно. Позабавил бы, и надолго, Средний Синежтур.

— Прошу принимать к сведению, — холодно сказал Ковригин, — что я не обладаю никакими особенными возможностями. И рассчитывать, что я кому-то могу оказаться полезен или выгоден, не следует.

Принялся смотреть в окно. Антонова вроде бы произносила слова извинения, пыталась склонить Ковригина к примирению, но он не вникал в суть её слов. Сопел обиженно. И вдруг увидел, в синей темени разглядел: по обрывистому берегу, не обращая внимания на камни, вымоины, колючие кустарники, бежал голый мужик, знакомый Ковригину по урочищу Зыкеево, матерившийся там в грибном ельнике, с прежней двойной свирелью в руке, и от автобуса не отставал.