Лягушки

– Зачем тогда произносить со значением: «Мало ли кого я люблю…». В этих словах поиски оправдания. Нашу с тобой аномальную тягу друг к другу мы пережили и сделали выбор. И жизнь пошла так, как пошла. А я ещё в твои студенческие годы поняла, что ты любишь девушку из Щепки, обречён на любовь к ней. И обрадовалась и за тебя, и за себя.

– Тут упрощение… – грустно сказал Ковригин.

– Ну, упрощение, – согласилась Антонина. – Но кончим о нас с тобой. Сейчас тебе нужна Наташа, а ты – ей… Погоди, ты, вменяемый, ты хоть что-нибудь жевал сегодня?

– Свиридова, – сказал Ковригин, – забила мне холодильник. Но аппетита нет. Съел горячую кружку сырного супа. И всё. Хватит. Ну, ещё пиво… Мне надо писать. Не до еды…

– Я бы на месте Свиридовой, – сказала Антонина, – мальчонку, малыша почти что, обиженного и непонятого, оставила бы голодать, но она добрая женщина…

– Наговариваешь на себя…

– Но не на тебя, – сказала Антонина. – Разве можно жить так! Это какой-то банальный, святочный рассказ. Небось, пятнадцать лет назад ты проигрывал в фантазиях именно такой поворот судьбы, и он казался тебе сладостным. Да что значит «небось», так всё и было, я знаю это. Добился, наконец, какого-никакого успеха и вот теперь мучаешь женщину, любящую тебя и пятнадцать лет назад, возможно, любившую тебя, но не осознававшую этого. Осади себя, парнишка. Будь мужиком. Твоё холостяцкое шалопайство и вызвано страхами в любви.

– Это мне говоришь ты? – воскликнул Ковригин.

– Ладно, с тобой у нас решено. И давно, – сказала Антонина. – Эта тема бессмысленная. Наташа заменит тебе и сестру, и матушку.

– И бабушку, – кивнул Ковригин.

– И бабушку, – сказала Антонина. – И не ерничай. Поверь мне, ты нуждаешься в опеке любящей женщины. А Наташа в тебе – как в опоре. Сам знаешь, какие у них в профессии лабиринты и ловушки. А Наташа нисколько не ущемит твою самодержавность.

– Тонь, – печально произнёс Ковригин. Не произнёс. Молвил: – Тонь, именно эта святочная банальность поворота судьбы и останавливает меня. И я несу всякие глупые слова, глупости совершаю. Ищу отговорки, увиливаю от решительного шага. Стало быть, как сказано в великой книге, «не совершен в любви»? А Наталья, не задумываясь, сделала решительные шаги.

– Какие? – спросила Антонина.

– Неважно, – сказал Ковригин. – Узнай у неё. А я жалок, Тоня, жалок!

– Но, может быть, у тебя интерес к иной женщине? – сказала Антонина. – Ты привык жить вразброс.

– К кому же это у меня интерес? – чуть ли не рассердился Ковригин.

– Не знаю, – сказала Антонина. – Может, к той добытой тобой китаянке. Может, к управительнице вывоза, неизвестно на чём, Полине Львовне. Пусть и на мгновение, но я увидела ваши вчерашние перегляды, в них были чувства и значения…

– Я её видел в первый раз, – сердито заявил Ковригин. – Как и она меня. Я не знаю толком, кто она такая. Если она тебя занимает, поинтересуйся о ней у Петра Дмитриевича Дувакина. Он, видимо, и организовывал вывоз, ему нужны мои тексты…

А ведь врал. Догадывался, кто такая Полина Львовна. И кому врал? Антонине. Но что значит – врал? Он и впрямь не знал, в чём житейская суть этой женщины (да и женщины ли? Хотя в изначальном случае признал её именно женщиной, или Женским началом, подтверждение чему отыскал в присутствии у неё пупка, такая была у него пародийно-серьёзная теория). Не знал, и в чём смысл появления её вблизи него, Ковригина. Но, скорее всего, этого потребовала природа. Или Женское Начало мироздания. Эко хватил!..

Эти глубокомыслия сейчас же опечалили Ковригина. Ему бы рассмеяться. Он снова ощутил себя пустым и мелким. Он снова будто бы пытался увильнуть от ключевого решения.

– Да, Тоня, – пробормотал Ковригин. – Я жалок. Я живу вразброс. Я уже не смогу стать кому-либо опорой в твоём толковании…

Антонина так и не разделась, стояла в дублёнке, лишь шапку меховую стянула с головы, возможно, давая Ковригину понять, что сиделкой при нём сегодня быть не намерена, лоб не горяч, от степных гуляний детина отходит, и пусть решает, как быть со своими романтическими комплексами, сам, здоровый ведь мужик! А Ковригин не выдержал, старшим-младшим братом шагнул к Антонине, опустился перед ней на колени, уткнулся носом в её ноги. И Антонина, растерявшись, нагнулась над Ковригиным, повторяла: «Сашенька, бедный мой Сашенька!», гладила брату волосы. Потом сказала строго:

– Вставай! Хватит! Ишь разнюнился! В настоящей любви банальностей и повторов быть не может. Если ты, конечно, любишь Наташу.

Позже Ковригину было стыдно вспоминать то, как он разнюнился, как он стоял на коленях, уткнувшись в ноги сестры, вынуждая её к состраданию и к будто бы целебному (даже спасительному) прикосновению её рук («у медведя бо-бо, у волчишки бо-бо, а у нашего Сашеньки все болячки пройдут…») и понимал, что в последние дни в отношениях с Наташей Свиридовой проявлял себя капризным ломакой, а то и трусом, и эти скоморошечьи ломания необходимо прекратить.

Ковригин подошел к письменному столу, убрал тетради в верхний ящик. Сказал мрачно, в глаза Антонине не глядя: